Карельская тропка - [4]

Узкий каменистый мысок окружала прозрачная от холода глубокая вода озера, а впереди за высокой волной качалась далекая стена сосен, вставших у северного берега. Когда приходили тихие летние дни, мысок менялся, становился теплым и добрым, как лесная сказка, рассказанная древним стариком карелом. Тогда по всему мыску на камнях сидели сизые чайки. Чайки сидели неподвижно, и мне всегда казалось, что они спят. Если чаек удавалось разбудить, они лениво расправляли крылья и медленно плыли над самой водой. Я смотрел чаще не на птиц, а на их отражение в воде, и мне верилось, что я вижу каких-то белых сказочных рыб, поднявшихся вдруг из глубины.

На дальний мысок я приходил в тихие утренние часы, наблюдал за чайками, собирал землянику среди камней и просто смотрел на воду, цвет которой менялся от часа к часу, от погоды к погоде. Это были чудесные часы, знать о которых отпущено было лишь мне, чайкам и глубокой воде моего озера… И именно в эти часы на дальнем каменистом мыске мне часто казалось, что я нахожусь не на острове, который помнит некогда большую карельскую деревню, помнит богатые кожевни и старый рыбный промысел, а на небольшом клочке суши, окруженной со всех сторон водой. И может быть, именно поэтому, вспоминая чаек, ласточек, рыб, ветра и волны, я чаще вижу себя на небольшом островке посреди большого и очень разного в разное время северного озера…

Как ни старался я поселиться именно там, где все время можно видеть озеро, лес и скалы, мечта моя сбылась не сразу. И только под самую зиму поселился я в доме Тюмина. Но даже тогда, когда пришлось жить в других домах, каждый мой путь, каждая встреча начиналась именно с того крыльца, откуда уходила вверх по скале Карельская тропка.

Она так и называется — Карельская тропка. Эта тропка ведет в лесную деревушку, которая именуется тоже очень ясно и просто — Карельская деревня или еще проще — Карельское.

Чтобы попасть в Карельское, надо миновать дамбу, перейти с острова на берег, пересечь неширокий мягкий лужок, поросший теплой и податливой травой-муравой, на ходу дотронуться рукой до чуть влажного от утренней росы белого ствола березы, оставить позади вечно сырой осинник, попрощаться с густыми еловыми лапами и подняться на скалу к низкорослым кряжистым соснам, выросшим из камня, к светло-серым сединам упругого мха и красно-зеленым пятнам богатых ягодников, лежащих то тут, то там среди сосен и мха.

Дальше тропа в Карельское покажется очень знакомой: снова будут и березняки, и осинники, снова за ворот куртки свалится колючая вилочка хвои, снова нога скользнет с камня, укрытого мхом… Но дальше я никогда не торопился.

Я поднимался вверх на скалу, видел голубое и чистое северное небо, видел внизу воду, то мутно-серую, то фиолетовую, то очень прозрачную, почти бесцветную, видел длинные и круглые, зеленые от травы и кустов и темные от камня острова, слышал голоса стада под скалой на краю болотинки, слышал с той стороны озера шум шоссе, скрытого от меня скалами и соснами, и, конечно, слышал тишину, обыкновенную лесную тишину, знакомую каждому человеку, кто осторожно свернул с шумного шоссе на тихую лесную дорожку.

Тишина приходила ко мне со стороны деревушки Карельское, приходила навстречу по Карельской тропке. Тишина звала к себе, отвлекала от красок воды, от гула лодочных моторов, от мохнатого следа — инверсии самолета над головой, от шума шоссе…

Я хорошо знал это шоссе. Оно начиналось в Петрозаводске и быстро и натруженно уходило далеко на север, увозя людей, продукты, материалы. Обратно шоссе возвращалось немного медленнее, и на обратном пути оно чаще напоминало о себе тяжелым и упрямым ревом лесовозов.

До шоссе было недалеко. Стоило спуститься вниз со скалы, миновать ельник, осинник, березняк, вернуться по дамбе на остров, отвести от берега лодку, опустить в воду винт мотора, рвануть стартер — и через пятнадцать минут я вышел бы на шоссе к шумному потоку машин, автобусов, мотоциклов, увидел бы молоковозы, спешащие в город, увидел бы янтарные сосновые бревна-хлысты, покачивающиеся вместе с прицепом лесовоза, и, конечно, встретил бы шумных неугомонных туристов, прибывших сюда по старой петровской дороге и несущихся дальше к Кивачу, к Гирвасу.

Но обычно мне не хотелось спускаться вниз со скалы, заводить мотор и куда-то плыть. Я оставался наверху, над гранитными расщелинами, по которым, как сосны по скалам, упрямо поднимались снизу вверх кустики ягоды-земляники…

Не знаю почему, но больше всех других ягод мне нравится находить и собирать именно землянику. Проще и быстрее собирать клюкву. По хорошему урожаю два-три ведра клюквы за полдня — это так себе, средняя норма. Интересно и весело обрывать грозди брусники, что ярко и тепло стелятся по открытым солнечным вырубкам. Но все-таки ни клюква, ни брусника, ни малина, ни какая другая ягода не вызывает у меня столько самых разных воспоминаний, как ягода-земляника…

Может, эта привычка вспоминать землянику осталась у меня еще с раннего детства, когда мы беспокойной и громкой толпой неслись вниз с горы к Оке, к лодке-плоскодонке, которая еле-еле вмещала в себя всех мальчишек и девчонок с нашего конца деревни, желавших попасть на ту сторону реки, в луга, за ягодой.