Карельская тропка - [6]

Однажды около такого колодца я встретил след большого медведя. Медведь тоже поднимался на водопой вверх по скале и содрал когтями огромный пласт седого мха… Я долго смотрел туда, куда только что ушел хозяин тайги, напившись воды из моего колодца, и почему-то решил назвать эту выбоинку в скале медвежьим колодцем.

Когда стоят жары, и в медвежьем колодце нет воды, животным приходится спускаться на водопой вниз по скале к озеру. Тогда и я тоже спускаюсь за водой вниз, подхожу к самой кромке озера и зачерпываю ладонью чуть голубоватую воду. Такая вода почему-то всегда напоминает мне своим прозрачным холодком неизвестную глубину и чистое, обязательно каменное дно озера, и я подолгу смотрю вниз, туда, куда уходит скала, уходит далеко-далеко, до самого дна.

Когда нет дождей и скала сухая, а озеро тихое, сидеть на каменном склоне у самой воды и разглядывать силуэты медленных далеких рыб всегда интересно. Но когда идут дожди или в сторону скалы дует крепкий ветер, подойти к озеру по крутой скале трудно. Резиновый сапог нет-нет да и скользнет по мокрому камню или непрочному мху. Пласт мха из-под твоей ноги тут же сорвется и, переваливаясь с боку на бок, все быстрей и быстрей покатится вниз, пока не ударится мягко о воду. Еще один неосторожный шаг — и снова нога вслед за сорванным пластом мха скользит в сторону, и ты с большим облегчением посматриваешь вниз, когда доберешься наконец до плоской вершины камня и присядешь передохнуть.

Если приходится ближе к вечеру или в белую летнюю ночь плыть на лодке вдоль скалистых берегов, то тебе покажется порой, что ты один в хрупкой, тщедушной посудинке осторожно пробираешься среди уснувших исполинов, которые обитают в озере, а ближе к ночи поднялись из глубин и чутко спят, подставив ночному туману и бледным лучам летней лупы свои тяжелые, лоснящиеся от росы спины. Кажется, что вот сейчас, после неосторожного гребка веслом, чудище, которое ты только-только благополучно обошел стороной, сразу проснется, громко вздохнет со сна, и поднявшаяся от этого волна тут же опрокинет твою лодку… Вот ты миновал одно спящее страшилище, а следом за ним из воды уже показалась горбатая спина не то какого-то ящера, не то мамонта, далеко забредшего в воду, так что от него на поверхности озера остался только высоченный горб, редко поросший кривыми деревцами…

К утру, к первому солнцу, ящеры и мамонты просыпаются, исчезают до нового тихого вечера, а вместо них остаются лишь скальные лбы и стены, круто уходящие в воду. В тихую погоду смело причаливаешь к таким скалам, а потом осторожно пробираешься над самой водой к заветной расщелине, где плотно стоит по утрам такой же тяжелый и горбатый, как гранитные берега озера, темный и упрямый окунь…

Со стороны, противоположной озеру, скала густо поросла сосной, елью, березой, а еще ниже — смородиной, малиной, рябиной и черемухой. Среди смородины, малины, рябины и черемухи скала может и потеряться под ворохом прелых веток, под толстым слоем перегноя, и по этому перегною повсюду высоко и сочно стоят душистые лесные травы, над которыми среди лета поднимает яркие головки ароматный кипрей.

Пройдешь по таким зарослям, разыскивая самые богатые кусты смородины или малины, раздвинешь плечом упругий кипрей и часто не веришь, что совсем близко под ногой лежит все та же скала, упрямая, опасная в дождь и ветер, скала — спина доисторического чудища. И только тогда, когда выбьется среди кустов россыпь камня, вспоминаешь, что ты не под Вологдой, не под Костромой, а все-таки в Карелии.

Россыпи камня — это тоже скала, но только побежденная лесом, дождями и ветром. Скала рассыпалась на куски и плиты, сдалась, и теперь груды этих каменных кусков и плит, как кочки на болоте, повсюду торчат перед тобой, куда бы ты ни ступил. Вот среди этих каменных кочек и растут и смородина, и малина, и кипрей, и та самая лучшая лесная трава, которая полезней всего для овец и другой скотины.

Между каменными кочками пасутся и овцы, и коровы, между этими камнями ходит коротким, глубоким прокосом ловкая карельская коса, между камнями ложатся борозды картофельного поля и гряды огородов.

Когда здесь, на древних карельских покосах, первый раз берешь в руки косу и с опаской высматриваешь, где же среди камней начать первый прокос, то, честное слово, не очень веришь, что камень, вот этот камень, который повсюду торчит из травы и о который с больным звоном бьется то и дело неумелая коса, очень щедр и что именно его ты должен благодарить и за густую, сочную траву, и за рожь и ячмень, которые недавно тоже росли среди камней, и за свой огород, где, несмотря на сухой июль и холодный август, растет и растет себе почти весь известный огородникам овощ… Но вот второй, третий прокос проходишь ты с карельской косой в руках и теперь уже точно знаешь, что самый густой клевер, самая добрая трава собирается именно около камня. Может, поэтому густая трава и подводит на первых порах неосторожного косаря, который то и дело оставляет прокос и берется за брусок, чтобы хоть как-то убрать след от встречи косы с гранитом.

А ведь и вправду, около камня, торчащего на моем огороде, лучше всего росла редиска, а теперь, обгоняя соседок по гряде, быстрее тянется морковь. А может, и та самая земляника, что растет на скале среди камней, чувствует себя здесь не так уж сиротливо. За день камень успевает нагреться и всю ночь верно хранит тепло, согревая и подбадривая своих соседей: траву, овощи, землянику. А в жары, в сушь именно на камень гуще ложится роса, и, пожалуй, этой росой камень тоже щедро делится и с клевером, и с овощами, и с ягодами. Не знаю точно, так ли это, но вот уже второй год наблюдаю одно и то же и на своем, и на соседних огородах…