Караван в Хиву - [76]

На сучке у двери висел старый кожаный сурнай – на нем когда-то любил играть веселый песенник Ахмед. На чужие шаги из домика вышла пожилая сгорбленная женщина, увидела чужестранцев и испуганно вскинула черные, будто испеченная свекла, морщинистые руки, закрыла лицо паранджой.

– Садам алейкум, Тохта-момо, – почтительно поклонился Григорий.

Немощная, постаревшая раньше своего срока Тохта-момо опустила руки, сделала к Григорию неуверенный шаг, вскрикнула и со слезами опустилась на низенькую глинобитную суфу под айваном. Узнала уруса, из-за дружбы с которым погиб ее веселый Ахмед. Когда немного успокоилась, по просьбе казаков рассказала печальную историю о сыне и о себе.

Елкайдар хватился беглецов в тот же вечер, согнал слуг и, ярясь до белой пены у рта, бил всех подряд, дознаваясь, кто вывел коней для пленных. Один из конюхов не выдержал побоев и указал на Ахмеда. Юношу кнутами били, ломали пальцы в деревянных тисках, лили кипящее масло на исполосованную спину, требовали сказать, куда погнали коней пленные урусы.

– В Бухару ускакали, – чуть слышно отвечал Ахмед, – рассказывала Тохта-момо. – Елкайдар послал своих людей в погоню по всем дорогам, и они привезли одного, а ты, Юрги, ушел, не поймали тебя злые драконы аждархо, чтоб им сухо было и на том свете!

Полуживого Ахмеда Тохта-момо привезла в свой домик, сердобольная соседка съездила в Кент за известной шаманкой, упросила седого и почти слепого гадалыцика-фолбина узнать, каких животных надо принести в жертву духам.

Всю ночь шаманка гремела бубном над Ахмедом, резала над ним трех разноцветных петухов и свежей кровью «кормила» духов, чтобы они гнали из тела больного злых джиннов. Соседи-бедняки набились в домик, под звон шаманского бубна кричали: «Хак!», «Ху!», помогая шаманке, а Ахмед все лежал на сырой козлиной шкуре, укрытый темным платком и залитый кровью жертвенных петухов.

– К утру, когда шаманка грела бубен для кучурмы[48], – полушепотом досказала Тохта-момо, – я ненароком притронулась ко лбу моего Ахмеда и поняла, что он уже оставил меня… Теперь думаю, что ошибся слепой фолбин, не тех животных для жертвы указал шаманке, – всхлипнула старая женщина и поднялась с суфы, чтобы проводить Урусов к могиле сына.

Россияне видели, как нелегко давался ей каждый шаг к склепу.

Сводчатая сагона – склеп, – ориентированная с востока на запад, прилепилась к крутому внутреннему склону городского вала, среди десятков таких же маленьких кирпичных склепов, возле которых торчали длинные шесты с разноцветными флажками.

Тохта-момо подвела Григория к склепу и замерла, укутанная в паранджу, будто черная мумия в длинной черной одежде и в высоком тюрбане на голове.

Григорий преклонил колено и коснулся лбом прохладных известково-белых кирпичей надгробья, поскреб пальцами, набрал горсть белой земли рядом с прахом названого брата и высыпал ее в желтый кисет.

– Увезу на Яик, – выдавил из себя Кононов, потом достал из-за пазухи заранее купленные у хивинцев несколько красных, голубых и белых шелковых платков, привязал их к шесту, который был воткнут в землю рядом со склепом Ахмеда.

– Где же муж ее? – негромко спросил Федор, опасаясь потревожить священную тишину чужого кладбища.

– Персами убит при Надире, – ответил Григорий, осторожно взял за локоть Тохта-момо, и они оставили жилища мертвых.

Когда расставались с матерью Ахмеда, Кононов вложил в изнуренную работой руку женщины горсть серебряных рублей. Тохта-момо, потрясенная, даже не попыталась отказаться, сквозь слезы поблагодарила урусов за добрую память о сыне. Григорий дал слово, что на днях договорится с соседями и починит ей домик и двор.

В скорбном молчании, навеянном чужим горем, возвратились в свое жилище, к своим заботам, к своей действительности, не зная, что им самим уготовлено судьбой на следующее солнечное утро.

Междоусобица

Из ханского дворца медленно, но неукротимо, как первые капли подтаявшего снега сквозь его толщу, просачивались мутные слухи о том, что туркмены и каракалпаки сговариваются о мятеже против Каип-хана. Родственники убитого Куразбека зачастили друг к другу в гости, устраивают пышные встречи аральским старшинам, шлют доверенных людей в киргиз-кайсацкие улусы, там пытаются найти сильных союзников.

Каип-хан, готовясь к возможному выступлению противников, начал стягивать к Хиве войска из соседних крепостей.

Маркел Опоркин дежурил в тот день у дома. Молча, с думами об оставленной Авдотье и четверых детишках, бродил по тесному дворику, от суфы под айваном до резной калитки, а чуткое ухо по привычке отмечало: вот проехал верховой хивинец, навстречу протащилась из караван-сарая груженая арба, вот семеро дервишей, набрав в тыквенные кувшины подаяний, бренча посохами, бредут теперь к своему жилищу. Потом проехал горожанин, понукая голосом и пятками неторопливого осла.

Справа, все нарастая, послышался густой конский топот.

– Много едут, – тихо проговорил Маркел. – Кто бы это мог быть? Не хан ли со своей свитой откуда возвращается? Хоть глянуть на их повелителя, каков он из себя?

Распахнул калитку, вышел на улицу. Через южные ворота в город вошла сотня верховых всадников, со щитами, копьями, в медных начищенных шапках и с полными колчанами у седел.