Караван в Хиву - [100]

Да распахана там пашня

Яровая.

Пашня пахана не плугом,

Не сохою.

А распахана та пашня

Яровая

Мурз киргизских да хивинских

Копиями.

Выборонена та пашня

Яровая

Лишь копытами киргизских

Диких коней.

И засеяна не житом,

Не пшеницею,

А засеяна та пашня

Яровая

Удалых наших казаков

Головами…

За глинобитной стеной на время смолкали глухие удары копыт: это ночные стражники, проезжая мимо, останавливались послушать песню «ференги урусов», а потом осторожно отъезжали прочь досматривать темные улицы засыпающего города.

Хан Каип принимает решение

Вновь потекли дни ожиданий, заполненные мелкими хлопотами, а Григорий Кононов и Демьян Погорский вместе с Федором почти целую неделю в окружении любопытствующих хивинцев чинили дворик Тохта-момо, которую перед этим несколько раз навещали, сговариваясь с соседями устроить «уме» – день коллективного труда и привести в должное состояние ее глинобитный домик.

– Вот так у нас на Яике строят! – шутил Федор, тяжелым заступом трамбуя землю около зарытого нового столба. На этом столбе прочно держался заново перекрытый айван. – Не тяп да ляп, а век стоять будет!

– Корош урус, корош! – подбадривал Федора сосед Тохта-момо, тучноватый уже, но довольно проворный Сейид, который с завидной ловкостью выводил вверх стену вокруг дворика в местах, где она основательно пообвалилась, так что во двор можно было войти, не утруждая себя поисками калитки. Два молодых сына Сейида едва успевали подносить отцу густую белесую глину. Мастер выкладывал ее толстым слоем поверх предыдущего, которому давали время закаменеть под неистовым летним солнцем. Потом мастер спешил помочь женщинам наращивать из глины же суфу или, никому не доверяя, сам натянул новые бычьи пузыри на пустые глазницы окон, сквозь которые вошедшему во дворик невольно открывалась возможность увидеть и посетовать на убогую бедность одинокой женщины.

Всякий рабочий день у Тохта-момо заканчивался обильным пловом, для приготовления которого Григорий Кононов и Данила не жалели денег.

– Уедем мы, – говорил Рукавкин казакам, – а здешние простолюдины и год и два, проходя мимо этого подворья, будут говорить: здесь «ференги урусы» были, помогали матери погибшего от рук Елкайдара Ахмеда. Не трястись же нам в добром деле над каждой копейкой!

Тохта-момо, смущаясь и радуясь чужому вниманию и тому, что о ее сыне вдруг вспомнили не только урусы, но и соседи, не знала, куда и усадить дорогих гостей. Однако Григорий всякий раз на самое почетное место приглашал Сейида, которого все в округе именовали не иначе как «арбакеш уста», то есть мастером изготовлять большие двухколесные арбы и повозки.

– Садитесь вы здесь, почтенный арбакеш уста, – уже без труда подбирая хорезмийские слова, говорил Григорий и на восточный манер прижимал к груди руки, при этом оглаживая широкую седую бороду. – Мы ваши ученики в работе, сядем рядышком.

– На моих арбах едва не половина хивинцев ездит, – не без гордости говорил Сейид, польщенный почтительным отношением к нему убеленного сединой «ференги уруса». И долго расспрашивал новых знакомцев, как и на чем ездят в стране белых снегов и сильных морозов. Дивился, что урусы делают арбы не на двух, а на четырех колесах.

– В нашем тесном городе на такой арбе трудно повернуть в боковую улицу, соседу стену вокруг двора развалишь скоро. Ваши улицы, выходит, много шире. И глинобитных стен вы не строите вокруг двора? Из дерева? Вы богаты деревом, а у нас его, сами видите, мало, и оно в большой цене. Лишний столб под айван не поставишь.

Приходили помочь и прочие караванщики, а Лука Ширванов, вдруг расщедрившись, принес два отреза доброго сукна и русского полотна, а к ним еще тяжелую головку сахара. Положил подарок на зыбкий стол, который предстояло еще Маркелу Опоркину перебрать и укрепить намертво, чтобы не рассыпался совсем, смущаясь всеобщего восхищения, поклонился хозяйке:

– Вот от нас на добрую память, носите на здоровье да не поминайте лихом, если что… И не корите за малый дар: доброму и сухарь на здравие, а злому и мясное не впрок, так говорят на нашей сторонке.

Недели через две после столь неожиданного возвращения Малыбая к россиянам наведался Якуб-бай, известил, что письма он развез по адресам. Теперь пребывает в большой тревоге: как-то порешат купцы и чем порадуют при повторном приезде к ним – либо дадут согласие на визит к хану Каипу, либо по робости откажутся, сберегая свой покой.

– Было бы славно осенней прохладой пройти через пески, – высказался по этому поводу Данила и влажным платком осторожно собрал капли пота около глубоко ввалившихся серых глаз: чтобы не падать замертво от немилосердного солнцепека, почти весь день пили зеленый чай. Казалось россиянам, что донимает их не только добела раскаленное солнце на непривычно бледно-голубом небе без единого облачка, но и само небо, и желтые пески, от которых даже по ночам полыхает жаром, как от покрасневших камней в только что протопленной бане.

Вторично Якуб-бай объехал своих новых знакомцев в первых числах августа, а потом явился к Даниле Рукавкину. Маркел Опоркин дежурил во дворике, увидел входящего хивинца, сразу догадался об удаче его предприятия.