Караван в Хиву - [99]

Малыбай привез около двух десятков писем. Данила аккуратно уложил их стопкой, сверху придавил, чтобы не рассыпались, приземистой однофунтовой гирькой. Потом заглянул в исхудавшее, туго обтянутое смуглой кожей и давно не бритое лицо Малыбая, участливо спросил:

– А как же ты, почтенный друг, назад-то шел? Один через пески или с кем совокупился для бережения в дороге?

Малыбай пояснил, что шел он с хивинскими купцами, которые возвращались из Астрахани через Гурьев. Побоялся отдать письма в чужие руки, отважился сам вновь незвано явиться в Хиву.

– Когда приходил в Урганыч, – улыбнулся Малыбай, вспоминая недавний тяжкий путь, – мой тела стал, однака, савсем как пустой саба, а кишка в животе шелестел, будто старый сухой камыша под кашма у бедный чабана в юрте.

И вдруг Малыбай повернулся к Родиону Михайлову:

– Видел, однака, в Оренбурхе твой хозяин, твой мирза Кандамай-бая, гаварыл с ним мала-мала.

Родион от неожиданности едва не уронил расписанную красными цветами пиалу. Карие глаза приказчика округлились, и он лизнул языком по враз высохшим толстым губам, через силу выдавил:

– Как это – в Оренбурге? Что он там делал?

– Торговал, однако, – спокойно пояснил Малыбай. – Вот так важный Кандамай-бай. – Малыбай надул щеки и смуглыми, сцепленными в пальцах руками сделал полукруг от груди до пояса, изображая дородного в телесах Алексея Кандамаева.

– Бранил он меня? – Руки у Родиона задрожали, расплескивая горячий чай на ковер. Приказчик не совладал с волнением, поспешил опустить пиалу на край низкого стола, рядом с пузатым самоваром.

– Зачем ругал? Гаварыл, что сам бы, однака, пошел с караванам. А теперь сидел бы в Хива, как ты сидишь, мирза Даниил и другой купца, и за свой голова, однака, шибко боялся бы. Еще гаварыл, если я увидел тебя, то радовал бы: хатын твой здоров, девки здоров. И в твой юрта, однака, все здоров, мирза Даниил. Кандамай-бай так сказал.

Данила вслед за Родионом поблагодарил Малыбая за добрые вести из дома. Легкий румянец покрыл обветренные и шершавые скулы, едва подумал о Дарьюшке, своей ласковой белой лебедушке. Смутился, опустил взгляд на стол, на котором посвистывал паром начищенный до блеска самовар.

Ближе к вечеру русским и казанским купцам сообща с большим трудом удалось отыскать в одной чайхане Якуб-бая и, удивленного, привести к караванному старшине. Хивинец увидел отдохнувшего, умытого и вычищенного от пыли Малыбая и, по его хитрому прищуру узких глаз, сразу понял, что купец возвратился не без добрых известий. После чая Якуб-бай склонился свободным концом чалмы едва не до стола и старательно раскладывал письма на отдельные стопки по городам.

– Эти он повезет в Хазарасп, – повторял Григорий вслед за хивинцем. – Это в Анбиры, а эти четыре письма помечены отдать в руки самому хану Каипу. Вот два письма в Новый Урганич. И еще три в Анбиры…

Разложил, поправил надвинувшуюся на брови тяжелую чалму, прикинул что-то про себя. По гладко выбритому смуглому лицу скользнула довольная улыбка.

– Прежде он будто во тьме бродил, выспрашивал: кто знает купцов, чьи лавки постоянно содержатся в наших городах, – переводил Григорий. – Восемь человек успел отыскать. А теперь словно прозрел и будет стучаться в знакомые ворота. Вновь твердит, что хивинским купцам нужен торг с русскими, стало быть, хивинцам и хлопотать перед своим ханом о мире с белой царицей. Якуб-бай наскоро простился и уехал. Малыбай свернулся в комочек и уснул в углу на ковре – Герасим едва успел подсунуть ему под голову пуховую подушку. Россияне, стараясь не шуметь, вышли во дворик, уселись тесной кучкой на суфе. Здесь же пристроились и казанские купцы, присутствовавшие при встрече с Якуб-баем. Родион, широко расставив длинные ноги, занял излюбленное место на теплом тандыре – будто огромный бурый медведь взгромоздился на высокий лесной муравейник.

– Как-то хана Каипа будет смотреть на этот письма, – неуверенно высказался Муртаза Айтов. – Не осерчал бы, однако.

– Если не совсем оглупел от страха, то должен послушаться умного совета своих подданных, – вслух размышлял Данила. – Зла они ему не желают, напротив, стараются укрепить на троне своей силой.

Рядом растроганно вздохнул старый Погорский, уронил лысую голову на грудь:

– Придет ли такой день, когда увижу родимый Яик?

– Придет, брат. Вот увидишь, скоро придет, – бодро отозвался Кононов. – Прежде мы с тобой и вовсе никаких надежд на избавление от колодок не питали. Теперь же мы – нукеры белой царицы. Шутка ли! Не всякий хан, тем более елкайдары там разные, посмеют посягать на нашу жизнь. А Елкайдара ждет рай… где горшки обжигают!

Мечтали, смотрели на чужое, даже в сумерках, казалось, раскаленное багрово-синее небо с яркими звездами на восточной, более темной части небосклона. Демьян Погорский тихо затянул песню про памятную казакам Утву-реку, песню, которую слышал в далекой молодости от бывалых казаков. Встрепенулись братья Опоркины, а Федор тут же на полуслове подхватил слабый голос отца и повел песню сам:

Как за славною за рекою

За Утвою,

За Утвинскими-то было

За горами, —

пел Федор, почти не растягивая слов и не делая особого ударения, и песня полилась над притихшим уже чужим городом, – полилась, спокойная и ровная, как сама степь, о которой истосковалась на чужбине привыкшая к простору казачья душа.