Капуччино - [10]

— С такими письмами не пропадешь! — только подмигивал он.

Глечик был сух, одновременно с двумя сигаретами — в зубах и пальцах, — и невероятно эмоционален — речь его сопровождалась обильной слюной.

Когда он выступал со сцены — три первых ряда не занимали. Истории его были увлекательны. По его словам, выходило, что он сыграл не последнюю роль в постановке «Броненосца Потемкина» Эйзенштейна и в написании «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова. Он так загадочно улыбался, что можно было подумать, что все это — вообще его рук дело.

— Эйзенштейн был в кризисе, — драматически говорил он, — я подсказал тему, подобрал актеров, составил режиссерский сценарий. Ему ничего не оставалось, как снять и пожинать славу.

— А Ильф и Петров? — спрашивали завсегдатаи.

— Они использовали мой юношеский роман, — гордо говорил он, — но я их извиняю — моего таланта хватит на всех!

Кого он имел ввиду — Пастернака? Уланову?

Весь свой талант, юмор, остроумие Гранат оставлял в Мавританской. Там проходили его звездные часы, там он метал эпиграммы, репризы, истории, они заставляли трястись от хохота.

Когда он покидал гостиную — его покидал талант.

Он писал, играл, ставил, преподавал, но лучше бы он все свое время проводил в Мавританской…

Лекции его напоминали скетчи, скетчи — лекции, а игра студентов — плохую пародию.

Когда они, веселенькие, крикливые, выскакивали на сцену, старый Харт, занимавший обычно два места в зале, ввиду своей комплекции, давился от хохота, вытирал слезы огромным платком и сквозь кашель выдавливал:

— Тети Песины питомцы!..

Глечек подозрительно смотрел в зал…

— Ленинградский наш «Зенит»

Был когда-то знаменит, — тянули девичьи голоса, до противности напоминающие вой голодной гиены.

Харт с нескрываемым ужасом смотрел на этот пронзительный хор.

— В городе не хватает проституток, — бормотал он, — а эти — поют!

— А теперь игра в «Зените»

Не игра, а извините… — вступала мужская группа нагловатых откормленных козлов.

— Зачем он заставляет петь фарцовщиков?! — вздыхал Харт. — Кто будет обслуживать иностранцев?

Вздохи Харта не доносились до сцены, но после окончания студии Глечика девушки шли в проституцию, юноши — в фарц. Они были лучшие в своем деле. Школа Глечика помогала им в нелегком труде.

Когда клиенты, — какой-нибудь пьяный финн или любвеобильный француз — излишне задерживались или переходили границы, выпускницы Глечика затягивали:

Ленинградский наш «Зенит» — и финна как не бывало, а француз выбрасывался в окно.

— А теперь игра в «Зените»… — и много повидавшие на своем веку чекисты поднимали руки вверх… Глечик уехал первым…

* * *

В аэропорт его провожал все тот же эскорт. Он двигался к трапу, как высокий гость африканской страны. Летчики международных линий с завистью смотрели на него. Торжественное шествие остановилось у трапа. Глечик печально оглядел свой эскорт.

— Девочки, — начал он, — вся наша жизнь — это актерское мастерство и сценическое движение. Мне пора отдохнуть! Семьдесят лет на императорской сцене!!!

Глечик поцеловал эскорт и, стряхивая пепел с потухшей сигареты, поднялся по трапу. Самолетное брюхо съело его.

Завыли моторы и осиротевший эскорт, забыв приемы комического, заплакал. Впервые за долгие годы ему некого было охранять.

Самолет дрожал и разворачивался. Непонятно, каким образом, вдруг открылся хвостовой иллюминатор и из него показалась полупустая бутылка «Столичной» и взлохмаченная морда Глечика. Он отчаянно ругался, видимо, отбиваясь от наседавшего экипажа.

— Оленя ранило стрелой, — успела выкрикнуть морда, и иллюминатор захлопнули.

Экипаж был, видимо, выведен из себя — самолет взлетел по посадочной полосе.

* * *

Если в других городах самым высоким зданием является пожарная каланча или старинный собор, или состоящий из стекла и бетона магазин женской одежды, или, наконец, телебашня с крутым, вращающимся рестораном — то в пятиязычном самым высоким сооружением был Университет. Это было главное, чем он славился.

Он возвышался над горой и венчал город. В плохую погоду Университет как бы делился на две части — солнечную и облачную. Нижняя его половина были окутана туманом, в ее окна хлестал ливень, а в верхней сияло солнце, она парила над облаками, на купол садились орлы. Когда в окна профессорских кабинетов бил град, ректор, удобно расположившись в своем куполе, нежился в лучах солнца. Поговаривали, что из окна купола, если приглядеться, можно было увидеть Гибралтар, а из противоположного окна — Волгу, в районе города Куйбышева.

Когда-то в Университете, лет восемьсот назад, была синагога, потом евреев вежливо попросили покинуть город, со здания поснимали магендовиды, установили крест — и сделали церковь. Лет через пятьсот вынесли кресты, посадили в купол ректора — и бывшая синагога, бывшая церковь превратилась в Университет.

Ректор восседал над облаками и время от времени с опаской поглядывал вниз — он побаивался, как бы Университет вновь не превратился в синагогу — в город вернулись евреи, а ректор был наслышан о цикличности процессов.

Когда ему говорили: «История повторяется, герр профессор», — он вздрагивал…

Университет был широко известен еще и тем, что его не закончил ни один выдающийся человек. Ни один крупный ученый. Даже просто известных не было среди его выпускников… Этим он отличался даже от молодых африканских университетов, в которых время от времени учились вожди племен и борцы за национальную независимость… В какой-то степени отсутствие громких имен было предметом гордости Университета. И вполне заслуженно — ни один его выпускник не развязал ни одной мировой войны, не изобрел бомбы, не открыл страшных бактерий и не создал чреватую последствиями идеологию — большинство из них скромно трудились в том же Университете, и, если для них не хватало профессорских или преподавательских должностей, они работали администраторами, библиотекарями, садовниками, консьержами. Возникла какая-то новая, хорошая традиция — не покидать «Альму матер».