Капри - остров маленький - [11]

Затем уже громче он спросил:

— Виски? Два? Три? Мы еще даже первую бутылку не прикончили.

— Станни, — сказала миссис Уотсон.

— Мейджори, — в тон ей ответил Вос.

— Ах! И я тоже не могу удержаться, я тоже хочу называть вас Мейджори, — проговорил Форстетнер фальшивым голосом, делая ласкательные жесты, словно кукольник, поглаживающий безделушки. — Мейджори! А еще лучше звучит на восточный манер: Мей Пери, моя красавица.

Но «моя красавица» села на диван, обитый зеленым репсом, и сделала вид, что ничего не слышит.

— Мейджори — моя Пери, — повторил Форстетнер.

Она в конце концов одарила его вымученной улыбкой. У миссис Уотсон всегда был такой вид, будто она только что проглотила ужасно горькое лекарство.

— Красавица, — сказала она. — Ты слышал, Станни?

— Причем бесподобная! — с энтузиазмом подхватил Станни.

— Послушайте! — воскликнул Форстетнер после нескольких порций виски. — У меня возникла одна идея.

— Одной ей, наверное, скучно, — заметил Вос.

— Идея, как нам провести этот вечер. Вместо того чтобы скучать у себя дома, поодиночке, лучше пойти сейчас в пиццерию. Я приглашаю.

Пиццерия — это в Италии почти то же самое, что во Франции бистро.

— Сю-кю-кю! — одобрительно закричал Вос.

Но Мейджори стала возражать. Было уже около восьми вечера. Ее кухарка скоро приготовит ужин. Так что лучше остаться у нее. Это было бы замечательно. Две миленькие парочки! Андрасси нашел это выражение немного… Но Форстетнер посчитал это уловкой.

— Да, да, я же все понимаю…

Он явно жеманничал.

— Вы просто не хотите, чтобы вас видели со мной.

Позвали кухарку. Она тут же поддержала Форстетнера. Нет, нет, конечно же, мадам может выйти в город, ужин еще не готов, она опаздывает, да и продукты, в основном, такие, что их вполне можно оставить на следующий день.

— Вот видите!

И они все отправились в путь, а кухарка принялась названивать нескольким близким родственникам, которых она регулярно подкармливала за спиной у миссис Уотсон, да еще двоим-троим дальним родственникам, которым она была кое-чем обязана.

Площадь еще бурлила, в кафе было полно народу. Они встретили там леди Амберсфорд и леди Ноукс. Миссис Уотсон представила им Форстетнера, который демонстрировал столь явную радость, что всем стало неловко. Он тут же пригласил леди, боясь, как бы они не оказались заняты где-то в другом месте. Разумеется, они были свободны. Когда они слонялись по площади часов в восемь-девять, у них всегда теплилась надежда, что кто-нибудь их пригласит поужинать.

— Ну неужели мы не найдем какого-нибудь дурака? — говорила леди Ноукс.

А в те дни, когда голод не слишком мучил их, они оставались дома и варили себе пару яиц. Форстетнер был на седьмом небе. Еще бы — две леди! И не просто леди, а свояченица герцога Амберсфорда. Того самого: конюшня с беговыми лошадьми, большие конные состязания в Эпсоме, знаменитые короткие мужские штаны в Монте — Карло и брак с не менее знаменитой Алис Бернес, при упоминании имени которой у всех, по довольно понятным причинам, возникали ассоциации с лошадьми, мужчинами и богами.

— Я уже имел удовольствие быть вам представленным, — щебетал Форстетнер, обращаясь к леди Амберсфорд. В Ницце. Может быть, вы помните?

— Нет, не помню, — громко ответила она.

У нее всегда был вид ребенка с моргающими и смеющимися глазами. И она носила брюки небесно-голубого цвета, в которых ее зад казался необъятным. Что же касается леди Ноукс, то она надела длинные перламутровые серьги, которые удлиняли ее и без того длинное лицо, усиливая ее сходство с не совсем здоровым сеттером.

В ресторане — новый восторг: князь и княгиня Адольфини в сопровождении утонченного блондина, имя которого никто не расслышал, но которого княгиня называла «золотцем», а князь — «моим Жако». На длинной террасе, где было уже немало людей, для них сдвинули два стола. Невдалеке виднелись дома, море цвета сиреневого винограда и огромная розовая глыба острова Искья. На князе Адольфини была блуза ярко-красного цвета и браслеты, которые, однако, не могли скрыть неизбывную грусть его вогнутого силуэта и дряблого носа. Жако носил на шее золотую цепочку, которую он время от времени брал в руки или в зубы.

— Медальон, я его получил в честь своего первого причастия…

— Ну не прелесть ли? — восхищался Адольфини, выглядывая из-за своего носа.

Люди, сидящие за другими столиками, смотрели на них и не без гордости комментировали:

— Да, это она, Уотсон. Ее муж — король чего-то там такого, то ли свиней, то ли стали, точно даже не знаю.

— Ну, тут все ясно: он же импотент.

— Француз, скорее всего.

— Есть люди, которые умеют устраиваться в жизни.

— И в других местах также.

Какой-то доходяга с гитарой и впалыми щеками пропел им «Соле Мио» и «Марекьяре», которые Бесси Амберсфорд слушала, закатив глаза, а Мейджори Уотсон — положив голову на плечо Boca, даже немного ниже — на ключицу. Чуть позже, когда она основательно захмелела, ей захотелось спеть самой. Она стала петь американские песни: «Хони Ривер» и другие, путаясь в них, пошатываясь на месте, и, в конце концов, рухнула на колени Восу, который подхватил ее обеими ладонями и усадил на стул.