Капитан Соколин - [18]

И Дубов, нахмурясь, смотрел на комдива, вслушиваясь в его слова.

— Перед вами сейчас выступал испанский боец, — продолжал комдив. — Товарищ Эррера написал песню о винтовке. У него на родине у рабочих не хватает оружия, и он был взволнован, увидев в руках наших бойцов винтовки, штыки которых направлены против фашизма. Каждый день мы можем ждать боевой тревоги. Товарищ Эррера — посланец наших братьев, томящихся в фашистских застенках. Недалек тот час, когда рядом с нашим сегодняшним гостем, рядом с его товарищами, плечо к плечу с нашими братьями из зарубежных стран мы будем биться на полях сражений, на неведомых полях войны за счастье народа, за свободный труд во всем мире. Об этом никогда нельзя забывать, товарищи. К этому часу надо быть всегда готовыми. И представьте себе, — развел руками комдив, — представьте себе, что товарищ Эррера захотел бы посмотреть ближе одну из тех винтовок, о которых с таким жаром писал он свою песню. Он берет винтовку, скажем, Гордеева, из батальона капитана Соколина, а в начале ствола — как в печной трубе… Позор, позор, товарищи, и не только позор — преступление.

Соколин побледнел и нервно поднял руку, прося слова.

Комдив был во всем прав. Но Гордеева он зря обидел. Гордеев даже ночами вставал иногда, в беспокойстве, и ходил к пирамиде — убедиться, не случилось ли чего с его винтовкой.

Комдив заметил жест Соколина.

— Выйдите сюда, капитан Соколин, и скажите, как ваш батальон бережет оружие. Скажите, как могли вы допустить переход дивизионного знамени а другой полк? Вы должны бороться за знамя, товарищи! Я буду требовать беспощадно. Полк, не умеющий стрелять, не может быть боевой частью Рабоче-Крестьянской Красной армии.

Комдив кончил и отошел к большой сосне, нависавшей густыми своими ветвями над столом президиума.

А Соколин опять думал о Гордееве.

Хороший стрелок, Гордеев лежал в прошлые инспекторские стрельбы на линии огня. Проходивший мимо полковник заметил дыру в его сапоге. Он, как всегда, резко обрушился на него. На линии огня… И… Гордеев все пули послал «за молоком». Вот и получилась оценка: единица целых и ноль десятых, как острит Кириллов.

— Крику много в полку, — с горечью говорит Соколин, — Крику и внешней парадности.

Комдив приблизился к нему и внимательно слушает.

— К каждому бойцу надо подходить особо. И лейтенант и отделенный командир должны быть педагогами. Да, педагогами, — Он вызывающе глядит на полковника, И ему кажется, что ненависть вспыхнула в глазах командира полка.

— Воспитание подменяем криком, — резко, настойчиво повторяет Соколин, отводя взгляд от полковника.

«Ого, — думает комдив, — до „Бороды“ добрался».

— Командир полка вчера сорвал беседу об Испании в моем батальоне, отправив два взвода убирать полковой двор. Поздно воспитывать бойца на огневом рубеже! — волнуется Соколин. — Воспитать в тылу! Научить бойца любить винтовку, как любит ее наш гость, боец… Я даю слово командиру дивизии, что мы вернем знамя.

Он пошел к своему пню и, садясь, почувствовал резкую боль в пояснице. Эти острые боли часто беспокоили его после знаменитого прыжка с парашюта, но обратиться к врачу не хватало времени.

Спускалась ночь. На столе президиума зажгли лампу, и каждый оратор, выхода из тьмы, попадал в светлый полукруг. Где-то за деревенской околицей «страдала» гармонь.

И долго еще в ту ночь, расходясь с собрания, взволнованно спорили коммунисты полка.

4

Кондратов боялся все-таки взять на себя ответственность за задержку Дубова.

Вторая телеграмма пришла на следующее утро. Дубов был на линии огня. Он отдохнул за ночь и теперь, крепко сжав зубы и затаив дыхание, последний раз ловил «яблочко» на мушку. Спусковой крючок трепетал под пальцами, как живой. Но он собрал всю силу воли и медленно давил его.

После третьего выстрела, когда он, мокрый и возбужденный, лежал на траве в ожидании отбоя, его вызвали в тыл. Он не успел даже посмотреть своих результатов.

Кундэ встревоженно протянул ему телеграмму.

«…Немедленно… — прочел он и похолодел, — Категорически требуем…» Дальше он уже не читал. Картина ночного сна всплыла в памяти. Ясно: авария… Позабыв уставные порядки, он мчался к лагерю.

…Комиссар вошел на заводской двор твердым военным шагом. Сторож в проходной даже не узнал его в военной форме и, только вглядевшись, пропустил, растерянно улыбаясь. Дубов шагал мимо модельного, чугунолитейного, термического — прямо к мартену. Готов был к любому несчастью. Сейчас, немедленно он примет командование. Не сумели без него, не усмотрели!

В цехе ничто не говорило о беде. Так же, как и всегда, в дыму двигались люди, перелетали под стеклянным куполом голуби, в изложницах стыл покрытый ноздреватой коркой шлака металл.

И вдруг, только он вступил в цех, яркое зарево озарило людей и машины. В конце цеха последняя печь, печь, которая родилась без него и без него, думал он, погибла, — эта печь выдавала сталь.

Дубов видел широкий янтарный поток, бурно стекающий в ковш, видел темные силуэты людей, вокруг которых, точно золотые снежинки, кружились и падали веселые искры.

Вася Штыбов заметил его только у самой печи.

Он всплеснул руками, подмигнул Пенькову и подошел к директору.