Капитальный ремонт - [155]

— Бог знает, что ты несешь! — снова вскипел Юрий. — Я понимаю, настроение у тебя ниже нуля, но нельзя же так!..

— Можно, Юрчён, все можно. Такое на нас надвигается, что тут не до приличий. Все можно…

Юрий едва удержался, чтобы не встать из-за стола. Это было уж слишком! Конечно, состояние Николая понятно, но неужели эта его неудача с Килем так на него подействовала, что он потерял чувство меры? Ведь то, что он говорит, под стать Валентину Извекову, вернее, тому неведомому студенту-агитатору, кого он собирался укрыть от охранки в квартире на Литейном… Но как всегда, когда язвительный монолог брата доходил до крайностей, Юрий не мог найти в себе возражений, какие могли бы прозвучать не наивно и не смешно. И сейчас он только пожал плечами.

— Более того, — упрямо продолжал Николай, — все это предопределено ходом событий японской войны… История — она, брат, дама хитрая. И если мы с тобой хоть что-нибудь можем предугадать, то нам надо соображать, куда прокладывать курс жизни… Вопрос лишь в том, куда мне себя в данной ситуации определить? Не только себя, но и своего младшего братца, за которого я отвечаю как старший в угасающем роде…

Как ни раздражал Юрия этот неожиданный поворот разговора и как ни хотелось ему поскорее перейти к самому важному для него — к тому, как может помочь Николай устроиться на миноносец, он с любопытством, выжидательно поднял глаза.

— Беда, Юрик, в том, что революция делается и будет сделана не нами — я имею в виду нас обоих. И в том еще, что нас в нее не примут. Слишком велика ненависть к нам, офицерам, веками накопленная. Каких-либо Морозовых, без году неделя на флоте существующих, примут за своих, а нас с тобой — никогда. На нас — неоплаченные долги отцов. Груз линьков, шпицрутенов, вековая рознь кают-компании и палубы, господ и матросни… Ты думаешь, я не догадываюсь, что в кубриках есть революционные организации? Не поспел я тебе рассказать: вчера один мой комендор влип, Тюльманков. Кормового орла испохабил. Я полагал — обозлился на взыскание Шиянова. А Тюльманков, когда его увозили на берег, звал на помощь какую-то боевую организацию, которая на корабле, видимо, существует и к которой мне, по всей видимости, доступа не будет во веки веков. Туда путь закрыт. Моста нет. Каков бы я ни был и что бы я ни думал, туда мне, как и тебе, не попасть… Но есть другой путь. Ты помнишь мои рассказы об августейшем друге?

Конечно, Юрий помнил. Во время учебного плавания Николая привезли на госпитальную баржу с ободранным при нырянии коленом и положили рядом с гардемарином старшей роты. Они разговорились, не зная друг друга. Дело решил Вагнер: новый знакомый был ярым вагнеристом. Так началась эта странная дружба, поражающая неравенством: гардемарин оказался князем Романовским, герцогом Лейхтенбергским, младшим членом императорской фамилии с титулом высочества, пасынком великого князя Николая Николаевича. Герцог вышел из корпуса на Черноморский флот, и в последние два-три года Николай ничего о нем не рассказывал.

— Конечно, помню, — сказал Юрий, — но не понимаю, при чем тут он?

— Тсс… — Николай прижал палец к губам. — Я поведаю тебе государственную тайну. Молчи, скрывайся и таи, как сказал поэт, а какой убей бог, не знаю!

Юрий обозлился.

— Вот что, Николай, если хочешь говорить о серьезном, то и говори серьезно, без балагана!

Лейтенант искренне расхохотался.

— Все-таки ты бесподобно молод, Юрча, я тебе просто завидую! — сказал он, глядя на него добродушно и весело. — И очень хорошо, что ты приехал, я с тобой душу отвел, а то в таких обстоятельствах я бы совсем зафатигел[57]… Когда-нибудь ты поймешь и то, что о серьезных вещах лучше всего говорить несерьезным тоном. Так вот, тайна такова: петербургское гвардейское офицерство, часть флотских офицеров, кое-кто из министров стоят на том, что надо произвести дворцовый переворот и объявить Николая Николаевича регентом наследника. Считается, что в этом спасение России. Августейший друг весной приглашал и меня к содействию, заманивал будущей карьерой. Я подумал и уклонился, чем, видимо, попортил с ним отношения. Полагаю, ты меня поймешь. Скажем, Греве или твоему дураку Бобринскому в такое дело прямая дорога, а нам с тобой — вряд ли. Нас эти новые декабристы в свою компанию не примут. Мы у них не свои… Вот и выходит — болтаемся мы вроде известного предмета в проруби: ни к тому, ни к другому краю… И получается невеселая картина: кто бы революцию ни начал — сверху или снизу, — мы с тобой ни к матросам, ни к аристократам не прибьемся…

— Я вот чего не понимаю, — с усмешкой сказал Юрий. — По-видимому, ты готов и сам делать революцию, только не знаешь, как и с кем взяться. А весной ты говорил совсем другое — помнишь? — о жерновах истории. Что они раздавят каждое зерно, которое подымется дыбом, и что важно найти для себя ямку. Так когда ты шутил: сейчас или тогда?

— Ядовито, — улыбнулся Николай. — А впрочем, готов объяснить. Видишь ли, у меня две философии: одна — сложившаяся в опыте жизни, которая заключается в желании найти ямку между жерновами, а вторая — желание все переустроить, переменить. Недаром я в гимназистах на сходки бегал и на митингах шумел. Первой философией я себя успокаиваю, уговариваю, что мне ужасно хочется спокойной жизни и просвещенного цинизма. А вторая прет сама по себе изнутри, особенно когда хлопнешься вот так мордой об стол, как сегодня… Какая перетянет — покажет время… А сейчас, — лейтенант взглянул на часы, — а сейчас время текёт, и мы с нею, как глубокомысленно говорит наш отец Феоктист. За мной катер придет к одиннадцати тридцати. Единственный профит из моей авантюры: попросил Бошнакова просемафорить Шиянову, чтобы прислать катер не на «Рюрик», а на пристань, мол, поручение от адмирала на берег, потом что-нибудь совру… Думал словчить, как кадет, да и тут мордой об стол… Проводишь?