Капитальный ремонт - [152]

И Юрий сказал первое, что пришло в голову:

— Что же, выходит — адмирал не разобрался в том, в чем разобрался гардемарин по первому году? Не возьму в толк, как он мог отклонить такой план?

Николай посмотрел на него серьезно, без тени напускного цинизма.

— Адмирал-то разобрался, насколько я понял. Но и адмиралу воли нет. Вот в чем беда, Юрча…

— То есть?

— Видишь ли, люди ходят под господом богом, а мы, флотские, — под Генмором… Да выпей ты рюмку, укрепи нервы, — перебил он себя. — Ишь тебя трясет! Похоже, не со мной жизнекрушение произошло, а с тобой… Ну скооль!

Юрий глотнул коньяк и поморщился.

— Значит, опять Генмор? — спросил он, торопливо наливая в чашку уже остывший кофе.

— А как же, — с нервной веселостью подтвердил Николай. — Все он, благодетель! Недреманное око, язви его в душу и в пятки, без него флотам ни ткнуть, ни дернуть…

И тут лейтенант произнес такой длинный и сложный акафист Генмору, что Юрий, несмотря на драматизм положения, внутренне усмехнулся. Во взаимоотношениях между собою братья избегали слишком сильных выражений, и сейчас Юрий впервые услышал от Николая флотские присловья и вполне оценил их силу. Это было покрепче и поостроумней заклинаний Чуфтина, главного боцмана «Авроры», который утреннюю приборку, где участвовали и матросы и гардемарины, начинал хриплой флотской ектеньей, неизменно добавляя по её окончании: «Господ гардемарин не касается!» Лейтенантский акафист доказывал, что вулкан нашел кратер для извержения и что Юрий добился некоторого ослабления душевного напора, почему он поздравил себя с успехом.

Облегчившись таким образом, лейтенант тоже налил себе кофе и, сделав глоток, сказал:

— Жаждешь узнать, как протекали события? Изволь. Может, это научит тебя не подражать старшему брату.

И уже спокойнее, без едких острот и щеголяния архаическими словечками и оборотами, а так, как рассказывал когда-то Юрию о плавании Христофора Колумба или о Синопском бое — просто и дружески, — он начал рассказывать, что произошло утром.

Оказалось, адмирал принял Николая сразу же, как тот прибыл на «Рюрик», и сам заговорил об его проекте. Выяснилось, что еще вчера утром он запросил Либаву (она ближе к Килю, чем Гельсингфорс или Або) и показал список задержанных иностранных пароходов. Тут же он предложил отказаться от мысли разместить мины в трюме и посоветовал спрятать их на верхней палубе внутри штабелей леса. Тогда не нужно будет устраивать в корме полупортики для сбрасывания мин — рельсы можно уложить прямо на палубе, замаскировав их фальшивым настилом, что значительно сократит срок подготовки. И, наконец, он сказал, что матросов на пароход надо набирать из латышей, эстонцев, финнов и запретить им говорить по-русски, чтобы создать видимость иностранного судна. На просьбу Ливитина послать его «капитаном» лесовоза адмирал согласился. Словом, все шло так, что Николай чувствовал себя на седьмом, если не на десятом небе.

Но тут в дверях появился Бошнаков с изящным кожаным бюваром в руках и доложил о телеграмме от начальника Генерального морского штаба. Адмирал нетерпеливо раскрыл бювар, прочел короткую телеграмму, побагровел, встал, походил по каюте, потом вернулся к столу, еще раз перечитал телеграмму и буркнул Бошнакову, что он может идти. Тот заговорщицки подмигнул Ливитину выходит, мол, все-таки, что я кое-что сделал? — и вышел из каюты.

— А дальше пошла фантасмагория, — продолжал Николай. — Адмирал повернулся ко мне и сообщил, что не имеет времени со мной дальше беседовать и что план мой неосуществим, несвоевремен и еще что-то дважды «не» — я уже не запомнил. Я ушам не поверил, а у него глаза от бешенства — пустые. Глядит на меня, меня не видя, и хрипит: «Это вздор, сударь, обыкновенный фантастический вздор, и ничего более я вам сказать не могу-с! Ступайте!» Ну, я и ступаю — прямо к дверям. Иду и думаю: что же случилось? И вдруг окрик: «Лейтенант Ливитин!» Обернулся. Зовет к столу. Подошел. Стоит, вращает глазами. Потом: «Хотите ко мне в штаб? Мне нужны люди, кто может думать. Думать — понимаете вы? А вы можете думать. Хотите? Сейчас дам приказ».

— Ну и что? — спросил Юрий с замиранием сердца. Блестящая судьба Николая открылась перед ним: любимец адмирала, мозг штаба, флотский талант…

— А что — что? — сказал Николай, наливая рюмку. — Ты когда-нибудь штабы видел? Нет? Ну и молчи. А я знаю, что это за конфета. Это дело надо любить как Бошнаков: двадцать три карандашика в карманах, на лице «чего изволите?», на корабли наплевать, а бумажка — царь и бог. К чертям собачьим! Лучше потопну на «Генералиссимусе».

— Что же ты, так адмиралу и ляпнул? — спросил Юрий, втайне радуясь, что Николай наконец «разговорился». В самом деле, у него теперь было совсем другое лицо.

— Ну что ты! Я сказал вежливо, дипломатично: мол, очень благодарен вам, ваше высокопревосходительство, но, будучи привержен к артиллерии, мечтал бы положить свою жизнь в артиллерийском бою… Что же касается штаба, то тут нужны особые наклонности, коих у меня нет…

— А он что?

— Обозлился. Опять завертел зрачками. «Я полагал, вы меня поймете. Война только начинается, мне нужны люди. План ваш показал, что вы могли бы… Впрочем, не принуждаю-с. Очень жаль. Жаль». И вдруг мне его стало жаль. Ему-то трудней, чем мне. Макаров не Макаров — а никого, кроме него, на адмиральском нашем горизонте я не вижу… И знаешь, Юрча, не сиди во мне эта лютая ненависть к штабам, я бы пошел к нему, ей-богу!.. Но… — Ливитин поднял палец, — мементо Генмори