Канун - [7]

– И то правда. Курить будешь?

– Ага.

Примостились на маленьком карнизике рядом с дверью и с полминуты сосредоточенно молчали, прихлебывая Светин кофе, перебить вкус которого мало кто мог во всем Пафосе и окрестностях.

– Рождество скоро. Мы уже индеек завезли. Сидят, жрут в три горла. Ты домой поедешь?

– Света, да кто меня отпустит? – Кадри глубоко затянулась сигаретой. – У нас же теперь самая пахота.

– Ну и что? Кроме тебя некому, что ли?

– Управляющий говорит, я самая сознательная. И полиглот – за те же, блядь, деньги – пять языков, вот они и рады. – И добавила по-эстонски: – Ahh! Mingu nad pōrgusse![7]

– Мама как? – Света закурила вторую. – Засран-ка я, два месяца ей не звонила.

– Нормально вроде. Ты же знаешь, она как запрется в себе, бесполезно спрашивать, все равно не скажет.

– Да, Кадри, так и есть. Я сегодня, вот только разберусь с птичницами, позвоню ей.

– Спасибо, тёть Свет. Пойду я.

– Иди, детка, – Света приобняла Кадри за шею и поцеловала в лоб.

Димитра спала. Одеяло съехало набок, лицо раскраснелось, на лбу выступила испарина. Кадри закинула курицу в кастрюлю и поставила на плиту. Через час Дими уже уплетала горячий наваристый суп от шефа Кадри:

– Ка, ну почему ты всё-всё готовить умеешь, а я ничего?

– Мышка, это потому, что тебя всю жизнь мама кормила!

После обеда Дими только собралась закурить, но тут Кадри напялила на нее халат с пальто и взашей выставила на балкон: зачем воздух портить, сама же потом будешь дымом дышать и лишний раз кашлять! Кадри вышла на балкон следом за Дими. Дими обняла ее: замерзнешь. Кадри только рукой махнула, но высвобождаться не стала.

Через час температура у Дими спала. Она валялась с плеером на диване, глядя в работающий без звука телевизор. Кадри решила тоже пару часиков перед работой поспать – еще неизвестно, как смена обернется. Через пять минут Дими проскользнула в спальню совсем без одежды и залезла к Кадри под одеяло.

– Бля, ну надо, чуть не проспала! С тобой, Мышка, опасно в одной кровати! Ты меня как Пол Пот Кампучию!

Горячая от сна Димитра приподнялась на локте и поцеловала Кадри в правый сосок.

Кадри вскочила, быстро приняла душ, напялила рваные джинсы и куртку, взяла заранее приготовленный гармент-бэг и вышла из дома. Этой дорогой она ходила многие сотни раз. До «Парадизиума» было десять минут, если вразвалочку, и пять, если быстро.

Еще через десять минут – строгая, высокая, тонкая, отутюженная, холодно и приветливо улыбающаяся – она стояла за стойкой портье одного из лучших отелей в Пафосе.

– Dear Mister and Miss Griffiths! We are glad to welcome you in our hotel and will do everything to ensure that your stay with us leaves you with only pleasant memories![8]

Начиналась обычная ночная смена.

Глава 03

С утра лило как из ведра, а к трем развеялось. Андрей утопал в мягком глубоком кресле в глубине «Харбора» на Посейдонас авеню в Като Пафосе. Рядом тихо сопел газовый отопитель. На улице, пока шел со стоянки, Андрей продрог – ветер сегодня был нешуточный, но через десяток минут ему стало жарко. Эх, если бы потеплее, так можно бы сесть на улице. Ну нет, сегодня этот аттракцион у нас не пройдет.

Андрей подозвал официанта, заказал фраппе, мясо и минералку, попросил убавить обогреватель. Вид из окна, летом превращающегося в раздвижную дверь, был достойный. Синева: синь неба, синь моря, синие блики от воды на бортах покачивающихся у причала яхт. Синева, нескромная такая, непривычная жителю средней полосы, где у природы в ходу совсем другой цвет – серый. Пятьдесят оттенков серого. Бонд, Джеймс Бонд. Нет, я ещё не выкурил свою последнюю сигарету.

На Кипре Андрей очутился второй раз в жизни. Первый был семь лет назад. Аэлита – и солнечные ожоги, «летящей походкой ты вышла из мая», Айя-Напа и Нисси Бэй Бич Бар, дискотеки и дайвинг, виски и брют, сигары и ром, энергетики и кофе, суточные марафоны на двуспальном стадионе – сейчас Андрей предпочел бы всё забыть. Если бы знал, как это развидеть. Разслышать. И – разпомнить.

Тогда, в их третий вечер, когда он провожал ее по холодному мокрому московскому сентябрю домой и, поцеловав, уже собрался повернуться, она взяла его за пуговицу джинсовой куртки и сказала. Тихим поставленным голосом, без всякого очарования, таким, каким говорят: «вы самое слабое звено». Просто как свершившийся факт, не нуждающийся в обсуждениях и сомнениях:

– Ты остаешься.

Он любил по вечерам, когда хотелось курить, выходить на незастекленный захламленный балкон, поджигать сигарету на неуютном ветру, сделав домик из ладоней, вдыхать дым и смотреть вдаль на платформу – мимо нее проносились электрички, светясь желтыми оконцами. Некоторые останавливались, выпускали и впускали публику – тогда внутри вагонов за окошками словно точки в картинке двигались, как будто шевелился маленький муравейник. А когда догорала сигарета, клал ее аккуратно в глубокую трехлитровую банку, возвращался, дверь открыв, мерзлый, обветренный, а его, и только его, Лита сидела, как кошка, в кресле, ноги поджав, и еле слышно:

– Иди ко мне, глупый, холодный, я согрею…

Она каждое утро уходила на свою работу, в этот уголовный розыск, чтобы вернуться вечером, хуже – поздно вечером, еще хуже – через сутки, потому что дежурство. Когда она возвращалась к нему назад, от ее одежды несло суровой мужской жизнью – бензином, металлом, плохим дешевым куревом, еще чем-то тревожным. А от ее лица, шеи и груди все равно пахло только «Паломой Пикассо», и Андрей знал, что не может быть у него никаких подозрений, а если есть, то все они глупы и беспочвенны, потому что от нее всегда пахнет только «Паломой», и никто из них – суровых, грубых и правильных, «наша служба и опасна и трудна» – никогда не посмеет переступить через границу, защищаемую подаренной им «Паломой».