Кант: биография - [36]

Еще одно своеобразное изменение в интеллектуальной истории университета берет свое начало в 1732 году. В августе Бок написал Готшеду:

Вы будете немало удивлены, когда ваш брат расскажет вам, что вольфианскую философию теперь перенесли сюда те, кто сам из Галле, и что они нахваливают ее перед всеми как наилучшую… Кто бы мог представить такое преобразование еще недавно? Если бы даже год назад кто-то предсказал такое, это показалось бы невероятным.[245]

Что же произошло? В это время приехал Шульц.

Один из студентов Шульца признавался: «Этот невероятно образованный человек заставил меня взглянуть на богословие с другой стороны, он привнес в него столько философии, что впору было поверить, что Христос и все его апостолы учились в Галле у Вольфа»[246]. Таким образом, когда Шульц возглавил фракцию пиетистов в Кёнигсберге, значение философии Вольфа вновь возросло. Вольфианцы в Кёнигсберге могли вздохнуть свободнее. Фактически Шульц продвигал философию Вольфа, покуда ее сторонники придерживались основных истин христианства, как он их понимал, а так как большинство вольфианцев были далеко не атеистами, между вольфианцами и пиетистами установилось перемирие.

Все это не означало возвращения свободной философской дискуссии, какой ее застал Готшед, когда учился в Кёнигсберге. Апостолы, быть может, и говорили словами Вольфа, но все же они оставались апостолами, понятыми в пиетистском ключе. И. Г. Бок писал в 1736 году Готшеду: «Наша академия совсем не похожа на ту, какой ее оставил мой брат, могу только отметить, что я вот уже полтора года как не могу собрать collegium poeticum»[247]. Поэзия, театр и другие нерелигиозные занятия все еще считались легкомысленными, мирскими, «от дьявола», и потому им активно препятствовали. Все усилия должны были вести к процветанию души в соответствии с пиетистскими принципами. Философия Вольфа считалась в этом смысле полезной, и поэтому к ней могли относиться терпимо, но только до тех пор, пока она поддерживала взгляды пиетистов. Кёлестен Христиан Флотвел (1711–1759), преподаватель немецкой риторики и еще один друг Готшеда в Кёнигсберге, писал 2 апреля 1739 года: «Факультет богословия в исступлении – в такое время испанская инквизиция мягче, чем он»[248].

Ортодоксальная фракция в Кёнигсберге не способствовала улучшению ситуации, поскольку делала все, что могла, чтобы дискредитировать пиетистов. В одном странном инциденте, больше напоминавшем Средние века, чем Просвещение, ортодоксальная фракция попыталась опорочить Даниеля Сальтениуса (1701–1750), одного из самых известных пиетистов, обвинив его в том, что он вступил в союз с дьяволом, – и попыталась не совсем без оснований. Сальтениус, подростком живший в Швеции, и в самом деле собственной кровью написал письмо дьяволу, пообещав тому свое тело и душу в обмен на кошелек, в котором никогда не закончатся деньги. Он положил письмо под дуб, но оно так и не достигло адресата. Вместо этого его подобрал фермер, который тут же уведомил власти. Сальтениуса осудили и вынесли ему смертный приговор, который потом заменили на месяц тюрьмы. Посчитав разумным покинуть Швецию, Сальтениус отправился в Германию. После учебы, обратившись в Галле в пиетизм, он стал надзирателем сначала в кёнигсбергском приюте для сирот, потом во Фридерициануме, и в конце концов, в 1732 году – экстраординарным профессором логики и метафизики. Ортодоксальные проповедники не считали ниже своего достоинства донести о грехе юности Сальтениуса, уведомив короля в 1737 году о его сделке с дьяволом. Хотя им и не удалось его убрать, нетрудно представить, какую сенсацию это произвело в Кёнигсберге[249]. Флотвел как вольфианец, стоявший на стороне ортодоксов, с отвращением сообщал Готшеду: «Наш богословский факультет состоит из людей, кто либо неоднократно лжесвидетельствовал, как доктор Шульц, либо глуп, как доктор Кипке, либо тщеславен и завистлив, как доктор Арнольдт, либо стал другом самого дьявола…»[250]

Примерно такой была ситуация в Кёнигсбергском университете, когда в 1740 году туда поступил Кант. Хотя Фридрих II пообещал перемены, они происходили не быстро. По-прежнему было очень важно выбрать верные предметы и верных преподавателей, особенно тем, кто собирался изучать богословие, – а правильными преподавателями по-прежнему были пиетисты или те, кто был к ним достаточно близок. Кант, вероятно, знал об этом с самого начала, а если и нет, то мог узнать во время следующего события, о котором рассказывает Гейльсберг:

Помимо прочих учений, Кант обучал меня и Влёмера повседневной жизни и здешним обычаям. Следовало, говорил он, познакомиться со всеми науками и не пропустить ни одной, даже богословия, пусть даже и не собираешься зарабатывать этим на жизнь. Мы, то есть Влёмер, Кант и я, решили поэтому пойти в следующем семестре на публичные лекции Шульца, которого все еще высоко ценили. Так мы и поступили. Мы не пропустили ни часа и старательно за ним записывали, а дома повторяли лекции, так что сдали экзамены, которые часто принимал сам этот уважаемый человек, так успешно, что он попросил нас троих остаться после окончания последней лекции. Он спросил, как нас зовут, какие языки [мы знаем], кто наши преподаватели и чему мы собираемся учиться. Кант сказал, что хочет стать врачом. Шульц спросил всех троих: «Почему же вы пошли на лекции по богословию?» (Это была, если не ошибаюсь, догматика.) Кант ответил: «Из жажды знаний», на что великий человек ответил: «Что ж, если это так, у меня нет возражений, но если вы передумаете до окончания университета и выберете призвание проповедника, смело обращайтесь ко мне. Вы сможете выбрать пост в деревне или в одном из городов. Я вам обещаю, и если еще буду жив, то сдержу свое слово. Итак, вот вам моя рука, идите с миром»