Канатоходец - [14]

Меня интересовало, как могут рассказывать такую легенду женщины, едущие на богомолье в православный монастырь. Они отвечали, и очень просто: «Наша настоящая вера зарыта в земле, мы исповедуем темную веру» (с. 17).

Мне кажется, эта легенда примечательна тем, что отражает тоску женщин-христианок по далекому языческому прошлому. Двуеверье — вот что, наверное, было типичным для зырян того времени. Возможно, этот малоизученный феномен был характерен и для русских, несмотря на тысячелетие крещения. Наше сознание удивительным образом хранит и оберегает все прошлое, прислушивается внутренним слухом к его звучанию. В плане психологическом двуеверие — это явление, напоминающее феномен гипноза. Известно, что загипнотизированный, подчиняясь воле гипнотизирующего, может сохранять в себе критическое нача скрытого наблюдателя. В рассматриваемом нами случае языческое начало оказалось в роли такого наблюдателя.

Другой вариант легенды о паме приведен в статье «Зырянская легенда о паме Шипича» 1903, LVII, № 2, с. 120–124). Там раскрывается сам образ пама:

Памом, по мнению зырян, называется человек, обладающий громадной силой воли, могущий повелевать стихиями и лесными людьми; кроме того, этот человек обладает хорошими душевными качествами; его энергия, его познания уходят на борьбу с врагами зырян. Одним из таких памов был человек по имени «Шипича». О нем есть легенда. Интересно, что существует много вариаций этой легенды, но еще поразительнее то, что один и тот же зырянин сегодня расскажет вам одну вариацию, завтра другую, смотря по тому, в каком настроении находится рассказчик (с. 121).

В сознании Шипича звучат уже близкие нам экзистенциальные мотивы. Он полон сомнения.

Но сомнение заползает в душу Шипича; оно точит его душу, и невыносимая душевная боль заставляет его обратиться к объятиям любовницы; но увы — он не находит желаем. ого спокойствия. Любовница утешает его, она говорит: «Скажи, скажи, знаменитый пам, чего тебе недостает? Тебе послушны духи; ты никому не платишь дани. Все покорно тебе. Ты свободно ездишь по озерам. Лесные люди гонят в твои сети белок. Заяц бежит на разложенный тобою костер. У тебя много золота и серебра» (с. 122).

В ответе Шипича звучат такие ноты:

Я несчастлив. Меня постоянно мучит чувство одиночества; более меня не веселит пыл мести и стон новгородцев, так неожиданно для себя кончающих жизнь при встрече со мною. Меня давит небо, леса, и я мечусь в безысходной тоске среди всех вас, где все мелко и невыносимо гадко, и, что всего тяжелее, это — сознание моего бессилия перед могуществом Ена. И вот в этом состоянии я ищу утешения на твоей груди, но проходит минута, и я, еще более обессиленный и жалкий в своем состоянии, бегаю и рву в бешенстве на себе волосы. Если бы даже Ен мне дал могущества настолько, чтобы я мог переменить все окружающее, то и тогда бы я не знал, что мне делать, так как мне неизвестна конечная цель создания мира, и я задал бы себе вопрос: к чему мы живем? — если бы не было стонов от обиды, глупого самодовольства от победы и если бы мы, не получив ответа, кинулись убивать друг друга, единственно для того, чтобы избежать этого ужасного вопроса (с. 122).

Здесь противостояние Православию, которое, наверно, было бы готово оценить это высказывание как «гордыню». Мы все время ищем смыслы. У одного из французских мыслителей — экзистенциалиста и феноменолога Мерло-Понти прозвучало высказывание о том, что человек осужден на смыслы[46]. И главной здесь остается проблема смысла жизни, смысла мироздания[47]. Попытка отгородиться от этого вопроса неизменно приводит к трагическим последствиям как в плане личностном, так и в социальном.

Наверное, становление мыслящего, философствующего человека началось с осознания проблемы смыслов. Человек когда-то понял, что он является носителем смыслов — их служителем. В европейской культуре истоки этого осознания уходят в Древнюю Грецию — так, во всяком случае, принято думать. И вдруг мы увидели, что встречный поток готов был подняться и из глухих лесов нашего Севера. Это неожиданно, непонятно. Можно ли после этого говорить о примитивности мироощущения малых народов, долго остававшихся в культурной изолированности? Эта мысль звучала лейтмотивом в работах Василия Петровича. Свой гражданский долг он видел в этом.

И сейчас мы снова можем задать все тот же вопрос: не ближе ли к Христу наивное язычество, чем ортодоксальная церковная догматика? Ведь и само христианство— новозаветное и особенно гностическое — разве не возникло как отклик на ожидание новых смыслов? И история христианства, особенно западного: появление множества ересей, возникновение протестантских Церквей — разве все это не поиск новых смысловых раскрытий одних и тех же исходных текстов?

Здесь нужно еще отметить, что Василий Петрович со свойственной ему как этнографу серьезностью относился к народной магии — существенной составной части языческой культуры. Магия — это деятельность совсем особого рода, резко отличающаяся как от деятельности, протекающей в окружающем нас естественном мире, так и от деятельности в создаваемом нами мире техники. Это активность чисто человеческая, антропоцентрированная, она возможна только в тех случаях, когда находятся люди, готовые воспринять направленное на них действие. Гипноз издревле считался чисто магической акцией, ибо загипнотизированным может быть только тот, кто к этому готов.