Камыши - [54]

— Вы вентилятор, доктор, — сказал я ему. — Вы меня проветрили.

— Это серьезно? — Он положил зажигалку и быстро взглянул на машинку. — А эта идея бессмертия? Посвящен в вашу работу немного. — Теперь он даже не оправдывался, а чувствовал себя хозяином положения. — Эта разница скоростей ведь убивает и творчество.

— И вы, конечно, представляете, где и когда происходит действие? — спросил я, пытаясь одержать себя.

— Да, в сорок каком-то, где-то на юге, — потянулся он, потом посмотрел на часы. — Мысль-то понятна: что бессмертие родины было для твоих товарищей выше собственной смерти. Так же? — Ему даже стало лень говорить мне «нм».

— Могу подтвердить ту информацию, — сказал я.

— Но прости, отец. — Он уже сам взял бутылку и налил себе. — Будешь?

— Нет, — ответил и.

— Вот когда я, современный человек, буду читать про этих солдат, которые идут на пулемет… Ну, невольно… Ну, понимаешь, совершенно невольно… Просто кое-что зная о прошлом. — Он подбирал слова, не решаясь чего-то сказать. — Я независимо от себя думаю: а может, видел-то он, думаю… отвлеченно, без всякой злости думаю… а видел-то он, думаю, может быть, штрафников? — И, выбрав ломтик лимона потоньше, он выпил, причмокнул аппетитно и захрустел челюстями. — А загул тут, я смотрю, можно устроить приличный.

Нужно было только вытянуть руку, чтобы схватить стоявшую возле печки кочергу. Наверно, сама Оля была бы потрясена тем, что он несет здесь.

— Сколько же я буду обязан за этот визит, доктор?

Он опять посмотрел на бутылку.

— Все устали, отец, — вздохнул он глубоко. — Ну, смертельно устали. Враздрызг. Чего, ну скажи сам, чего на каждом углу талдычат? А? До лампочки? И земля тоже до лампочки. Где она, к матери, жизнь, если над головой водородная капля. В океанах нефть, на полях химия. Скоро жрать нечего будет. Скудеем. Горим. А когда под ногами горит, человек свихивается. Какая там нравственность! Тут хватать что под руками, пока не поздно. Чтиво, чтиво писать надо. Капусту зарабатывать. Гроши. Люди устали, им до лампочки. От всяких идей, кличей, радиопередач автоматически выключаются, а ты, понимаешь, к ним с белыми храмами. А их же красят для глаза, для глаза, отец. А ты всерьез… С кадилом в бар.

Он встал, открыл портфель, и я увидел в его руке бланк рецепта.

— Люди, которые сформировали свое мировоззрение в эпоху, так сказать, доисторическую, должны беречь себя особенно, — сказал он, усаживаясь к столу. — Рвануть надо из шока, если выйдет. Летим-то в яму. Впереди тьма.

Я не помню, как все случилось, как я притянул этого тушканчика к себе. Он стал белым и, тараща глаза, дергаясь, замахал своими лапками у меня перед лицом:

— Да вы что? Вы же… Вы интеллигент… Отпустите…

Нет, он не кричал, а шипел, шептал мне это, озираясь по сторонам, словно сюда кто-то мог войти. И постепенно белел и покрылся потом, пытаясь выскочить из своего пиджака.

— Перестаньте… Не смейте… Возьмите себя в руки…

Я схватил его портфель, а потом и его самого и все это вышвырнул на дорожку, под дождь, припечатав след своего ботинка на том самом его круглом месте, придав ему ускорение, которого, возможно, он еще не испытывал. И возле калитки остались его золотые очки…

— Обезьяна! — крикнул он мне из темноты. — Оболваненный идиот! Пенсионер!

Было около полуночи, потому что как раз прогрохотал, красиво светясь, Хельсинки — Москва. Жизнь была нарядным экспрессом с поролоновыми матрацами. Заказывают кофе, читают журналы с красивыми фотографиями, обмениваются улыбками, жуют бутерброды, зная что-то свое, особенное. Едут в роскошные отели. А это же, пожалуй, так и есть, что я трудно переносил скрежет забитых машинами и бензином улиц. И, кажется неспроста и сам не подозревая этого, цеплялся за этот «шалаш», как за привычный мне ритм прошлого, в котором все было так понятно: и дождь, и ветер, и милые солонушки, и вода из колодца, и командир полка майор Скворцов, и воспоминания о Миусе, о Косте, о своих родных. Я из прошлого. Судьба. Так и есть: безусловно потерял скорость. Он прав. И вероятно, совсем инстинктивно прибился к этим соснам, уловив, может быть, что лишь в городе, там, только на камнях способна развестись такая слизь, как этот доктор, и мне с ним не мериться силами, потому что он свободен от правил…

Тоскливо скрипели сосны. На заливе штормило. Я открыл еще бутылку, за один этот вечер возненавидев себя и жизнь. Я в самом деле почувствовал старость, а главное — одиночество. Противно, однако, это правда: у меня дрожали руки и ноги. Я самым серьезным образом думал о смерти. Они осквернили все, что могли. И меня, и мою первую любовь, и мой дом… Я нашел под кроватью завернутую в газету бересту, а потом топил печь любой попадавшейся под руку бумагой.

Просидев всю ночь возле печки и слыша шум ливня, я на рассвете думал уже о том, что на свете нет книги, которая была бы дороже, чем жизнь, и что, возможно, я сам довел до всего этого Олю. Сам, и никто другой. Едва дождавшись, когда откроется почта, я позвонил ей и сказал, что перебираюсь в город, что еду к ней. Она готовилась стать матерью. Я любил ее. И чем-то надо платить за свою любовь…