Камыши - [53]

— Все равно выпьете, — сказал я.

— Да, выпью, — согласился он, глотнул рюмку, схватил лимон и быстро захрустел. — Выпью, чтобы не создавать напряжения. Ну, а вы-то сами, Виктор Сергеевич, отец, когда работали в школе, разве не изображали? Не делали видимость, что вам нравятся педсоветы, программы, здороваться с директором? А? Но грубая сила вас победила. Это вам кажется, что вы ушли, хлопнув дверью. А вас же элементарно выпихнули.

И снова не он, а кто-то в нем хрюкнул на меня.

— Откуда вы все это знаете? — спросил я. — Впрочем, ладно. Значит, геологических?

— Да, — кивнул он, вдруг необыкновенно воодушевившись. — И я вам это докажу, докажу. Я докажу вам это на ваших личных примерах, отец. Да, да, личных.

— А иначе, вы уж простите, я вас отсюда не выпущу, — сказал я, представляя, какой этюд разыграет мне завтра Оля за эту дрянь.

Он быстро, кротко и беззащитно взглянул на меня и пожал плечами:

— Я врач, Виктор Сергеевич. И я не боюсь людей, обладающих здравой логикой. Извините меня, конечно. — И его глаза за очками мягко блеснули. — Так о чем мы говорили?

— Ну, так насчет геологии, — сказал я, закуривая.

— «Ронсон»? — вздохнул он, взяв со стола зажигалку. — Подарок жены?

— Да, «Ронсон». Подарок.

— Вижу, вижу, что настоящий «Ронсон», — привычно выщелкнул он огонек и тихо засмеялся чему-то своему. — Вот это и есть наша ценность, с помощью которой можно выжить, пустить пыль в глаза, создать видимость… А мораль, честь, совесть… Да, Виктор Сергеевич, в наше время выживает тот, у кого нет ни прошлого, ни традиций, никаких обязательств и кто не скрывает этого. Понимаете, не скрывает, чтобы другие знали и боялись. Вот парадокс!.. Время всеобщей девальвации… Скажите мне как врачу, а вас не раздражает современная городская улица, набитая машинами, чадом, трамваями, криками, свистками, скрежетом, людьми? Вот этот новый ритм? Вас не тянет куда-нибудь к русской печке, к стареньким милым паровозам, к столу, за которым сидят восемь или дюжина ваших накрахмаленных детей? Вы не потому перебрались под эти сосны? — И он взглянул на меня действительно глазами врача, изучающими и внимательными. — Не потому? Вы любите Чехова?..

Я молчал, захваченный врасплох его, надо признаться, в общем-то любопытной мыслью.

— Выслушайте меня, отец, — сказал он тихо и терпеливо. — Выслушайте, а самое главное — поймите меня. Вы сформировались когда-то в прошлом, на войне или даже еще раньше. Ритм жизни, ощущений, понятий был задан вам тем временем, когда люди еще дивились автомобилям. И вдруг такая разница скоростей. Адские перегрузки! Нехватка кислорода! Обнаженность грубой силы. Трагично, но… вы пересекли барьер уже сформировавшимся человеком. Мы еще мало об этом думаем, не исследуем подобных людей.

— Вы, очевидно, не олух, — сказал я ему. — Но подлец.

— Нет, нет, — мягко засмеялся он. — Это все существующая между нами разница ритмов. И только. Грустная разница. Но посудите сами. Ну вот история с вашей оставшейся вам от родителей комнатой в Ленинграде. Но ведь это лишь человек прежнего склада мог поступить так инфантильно. Не обменял, не продал, а из-за сущей лирики оставил превосходную комнату в центре города. Взял и бросил. Архаизм?

Да, кажется, Оля добросовестно исповедалась этому своему духовнику.

— Или, скажем, другое, — мягко улыбаясь, продолжал он. — Ну, вот вы, например, настолько не терпели своего директора в школе, что даже оставили там свою трудовую книжку. Но ведь это всё эмоции человека, у которого есть имение. А современный служащий должен спрятать гордость в карман, стараться, чтоб от него не пахло, и думать о пенсии. Так же? Не думайте, что я упрощаю и отбрасываю вашу наследственность. Ну, буйную кровь вашего деда, что ли, но… Человеческая гордость связана с материальной независимостью. Нужен чек на миллион. Тогда, пожалуй.

— И что же еще вы знаете обо мне? — Я понял, что продан весь, целиком, и мне вдруг стало спокойно, почти весело, почти отчаянно.

— Знаю, — засмеялся он, однако не с превосходством, а скорее прощая меня. — Ну, а то, отец, что вы молитесь до сих пор на какую-то вашу первую любовь? Женщину погибшую и несуществующую. В том-то и дело, что несуществующую. Мертвую душу. — И он укоризненно покачал головой. — Опять ведь это еще от Гоголя.

Меня прижало к моему чурбаку, и я почувствовал себя голым, в одну секунду раздетым.

— Ревизская сказка! А ведь Ольга Павловна, пока не поздно, должна решить судьбу своей вполне реальной беременности. — Он щелкнул зажигалкой и замолчал, глядя на огонек, опустив мне на голову и грохот, и дребезжание, и тошноту. — Видите, какая разница скоростей… бензин и газ…

«Пока не поздно, должна решить судьбу беременности… Пока не поздно…» Так вот зачем он был здесь. Зачем прислан. Как же она могла выдать такому подонку даже эту нашу прекрасную тайну, нашу надежду, наши мечты? Как могла разнести по свету нашу с ней жизнь? Зачем она это сделала? Зачем? Она меня предупредила: «Ты поговоришь с ним. И это очень важно для тебя». Так это, что же, моя судьба зависит от него, от того, какой он мне поставят диагноз? Я должен пойти на почту, позвонить ей и выложить все, что думаю об этом хлыще, а заодно о ней тоже.