Камушек на ладони - [63]

— Куда мы едем? — снова спросила Кице.

— Тяпнуть по рюмочке, — теми же словами ответил Андрей.

— Через весь город?

— За город, — сказал Андрей и надел солнечные очки.

— Хорошо, — снова удовлетворенно протянула Кице и, вспомнив паровоз, стала почукивать — чук-чук, чук-чук. Кице воочию представила себе железную громадину, которая неудержимо несется вперед, оставляя за собой полосы дыма, как долгие весны в желтоватом танце. Ритм и тяжесть, думала она, да, если есть ритм и тяжесть, то жизнь не так легко остановить.

— Перестань! — резко прервал он ржаво-черный сумбур ассоциаций Кице. Чукчуканье прекратилось.

— Отбивную и картошечку фри! — попыталась вымолить прощение Кице. Ее голос был нежен, как алые сполохи на асфальте, которые Андрей разбивал вдребезги один за другим.

Только и было любви, сколько держится хрупкий проблеск, и здесь я — ровно столько, сколько мы во власти дороги, ничего другого не было, не было, не было, думала Кице. И снова ритм и ничего больше. Гадство! Полицейские в светящихся куртках — словно брошенные собаки в сумерках, для природы становится все темнее, а для бензоколонок все светлее, для звезд светлее, гадство!

— Мне надо в кустики, — говорит Кице, но, выбравшись наружу, и не думает присесть, только глубоко, до мозга втягивает в себя холодный воздух. Андрей терпеливо ждет, дверца машины открыта, свет в салоне желтый и уютный, и эта громкая музыка вдобавок!

— Гадство, — наконец произносит Кице вслух.

— Ты чего? — спрашивает Андрей, и голос у него такой же теплый и желтый, как свет.

— Мне расхотелось в кустики.

Кице залезает обратно и старается не встретиться взглядом с Андреем. Не надо бы уклоняться, она еще не может позволить себе рассердить Андрея. Они еще так мало знакомы.

Машина останавливается у придорожного кабака.

Лола.

Хорошее имя, подумалось Кице. Они оставляют машину и, немного смущенные, входят внутрь. Пунда-а, пунда-а, пунда-а — бухает в двери музыка. Кице встревоженно хватается за рукав Андрея. У входа они видят несколько курящих девиц, те окидывают вошедших короткими оценивающими взглядами.

— Ты уже бывал здесь? — спрашивает Кице.

Но Андрей только уверенно идет вперед, увлекая Кице за собой.

— Андрей! Андрей! — моляще тянет Кице.

Андрей уже отворяет застекленную дверь. Дым и музыка — пунда-а, пунда-а. Пейзаж вокруг кабака кажется ржавым и недвижным. Заброшенным.

— Андрей, ты уже бывал здесь? — не отступается Кице.

— Что? — кричит он ей в ухо.

— Ты бывал здесь?

— Раньше, с друзьями.

Раньше — это до Кице. Это время, которое встает между Кице и Андреем как стена. Ведь Кице раньше никуда не ездила. Кице ходила на чинные концерты — рояль и несколько поющих актеров. Ну, на сегодня оставим это. У матери Кице были проблемы с желудком. На нервной почве. И Андрей это знает. Оставим это, говорила мать в те вечера, когда Кице набиралась духу, чтобы поспорить, оставим это, Китти, хотя бы на сегодня.

Бармен заметил Андрея еще у дверей и бросает в него легким желтым мячиком, лежавшим на стойке возле блестящих монет. Андрей ловит его и швыряет обратно, прямо в грудь длинному.

— Хороший выход! — орет бармен голосом спортивного комментатора. — Анджа!

Они здороваются и по-родственному оглядывают друг друга. Оба играли. Долгие годы. Только Андрей теперь хромает.

Кице приходит на ум, что бармен немного пережимает, но тут Кице сама приходит на ум Андрею.

— Что ты будешь пить? — спрашивает он через плечо, похоже, он хочет куда-нибудь пристроить Кице, чтобы она не стояла и не слушала их дурацкий треп.

— Воду, — с вызовом отвечает Кице.

— Да брось ты!

Андрей довольно чувствительно берет ее за локоть и подталкивает к ближнему столику.

— Не дури.

— Почему я не могу выпить воды? Нет, не оставляй меня здесь, не оставляй! — …и они наговаривают еще кучу всяких прочих глупостей, не замечая друг друга, потому что Кице разглядывает незнакомое место, а Андрею хочется скорей к своему другу и все знаки в воздухе и в глазах предвещают классный, бесподобный вечер. Кице вспоминает розовые сполохи на шоссе и смиряется.

— Шампанского, принеси мне шампанского! И отбивную, и картошку, ой, я тащусь — какие здесь тарелки большие!

Едва Андрей поднялся, кто-то другой из-за соседнего столика хватает Кице за руку. Она с удивлением вытягивает локоть, как рыбу, из потной ладони.

— Погоди! Тихо! Тихонько послушай! Сейчас начнется. Это вступление к песне.

Кто играет, Кице не видно, однако такая музыка была бы под стать созданию, на которое среди зимней ночи с холодом, голодом и отчаянием обрушилось дикое желание жить, трепет жизни. Музыка рвется в мир и возвращается Кице в душу, кажется, что-то в этом роде ее душа могла бы признать за свое, не будь оно столь пугающе голым, чересчур откровенным — для нее, которую всю жизнь учили не снимать покровов, таиться, скрывать следы.

Началась песня, и нагота пропала. Андрей растворился в толчее. Бармен любезно ставит перед ней полную тарелку и бутылку взрывного вина. С первым же покалывающим глотком Кице становится ясно, что отныне все будет иначе, — хотя в пространстве и времени царит невесть какое тысячелетие и первое апреля, все теперь новое, все небывшее. Она жадно ест мясо, прикрыв глаза, и вспоминает влажный ветер. Влажный ветер, влажный ветер в его парусах — откуда это? Когда это было? С глотком вина что-то жаркое сбрасывает ее, как брызги, как вздох, с зеленой хвои, с сосновых вершин наземь, она падает в бесконечность, и раскрывается небо, оно вот-вот кончится, но Кице в глубине души знает, что не будет ни конца, ни края, Кице глубоко и светло вздыхает и в падении держится за то единственное, что у нее осталось, — за жаркую подтолкнувшую ее силу…