Камероны - [3]
– А парень-то уже знает?
Она отрицательно мотнула головой.
– Где он живет?
– Я и сама не знаю. Знаю только, что тот, кого выберу, будет не из здешних.
Улица постепенно оживала – все громче звучал по булыжнику топот подбитых гвоздями сапог и деревянных ашмаков.
– А чем тебе не по душе здешние? Я вот ведь здешний.
– Подойди к окошку, – сказала дочь. Она распахнула запотевшее окно и указала вниз, на Питманго, поверх крыш Гнилого ряда и Сырого ряда, туда, где были шахты, а за ними текла черная, как уголь, река. – По-честному, тебя такая жизнь устроила бы, если бы ты мог выбирать?
Хотя углекопы утренней смены еще только начали выходить на улицу, девственная чистота снега уже была нарушена, а скоро вся мостовая покроется черной жижей.
– Но этим я живу. И зарабатываю на хлеб с солью.
– Правильно, да только разве это жизнь?
– Человек должен есть, а здесь он ест вдосталь. Углекопы приличную деньгу заколачивают.
Он гордился тем, что был хорошим углекопом.
– Ага, вот то-то и оно, папаня. Углекопы приличную деньгу заколачивают, но, точно рабы, к своему месту прикованы, потому что они углекопы. А я хочу выйти за такого человека, который бы заработал как следует, а потом махнул на все рукой и уехал.
Отец стал собираться на работу. Взял свое ведерко, где лежал завтрак углекопа – кусок хлеба с маслом и фляга с холодным чаем, – и надел шахтерскую шапку с прикрепленным спереди керосиновым фонариком.
– Что ж, только выбирай себе парня крепкого. Мы, Драмы, – народ двужильный.
– Да, знаю.
– Драмы – люди упрямые. Драмы не отступают.
– Знаю, знаю.
Ей достаточно было посмотреть на него – приземистый, смуглый, сильный, с еще черными волосами и могучей мускулатурой, крепкий, как кусок угля, по-своему красивый, хотя лицо словно вырублено топором, и – изуродованный шахтой. Ему нет и сорока, а он уже двадцать девять лет провел под землей, и спина его согнулась, плечи ссутулились, ноги скривились колесом, лицо покрылось татуировкой – все в синеватых прожилках, в порезах и шрамах, куда набилась угольная пыль. Углекоп, угольный крот, который так и умрет в шахте, как умирали раньше рабы-углекопы, прикованные цепью в забое.
– Крепкий народ.
– Я знаю. Вот почему я и могу поехать и добыть себе…
– Кого-то получше нас, да? Мы для тебя слишком плохи, да? Чем же мы не вышли?
Она быстро пересекла комнату и потянула его за собой к окну. Последние углекопы проходили по улице.
– Посмотри на них. – Она была зла на него.
– Чем же они не вышли?
– Не люди, а какие-то обрубки – черные, кряжистые, они только и годны на то, чтоб рубить уголь. Мне такой не нужен. Черномазые карлики, всю жизнь копошатся в земле, точно черви. Или кроты.
– Но это же твои, кровные.
– Углекопы – это написано у них на лице. И говорят они, как углекопы. Они же языка своей королевы не знают. Не хочу я такого.
– Они говорят на том языке, на каком говорят у них в краю! – прикрикнул на нее отец. – Это все же лучше, чем подражать всяким пришлым, как некоторые.
– У них в краю! – Она презрительно фыркнула. – Да их даже в Эдинбурге не понимают. Нет, я такого не хочу. У меня будет муж, которого поймут и в Лондоне.
– Ох, и здорово же! – сказал он и захлопнул окно. Теперь ему придется бегом бежать, чтобы не опоздать к спуску последней клети. Он начал собирать свой инструмент, но расстаться с ней на такой ноте ему не хотелось.
– Ну, чего мы так распалились? – сказал он. Он уже успокоился. За это она тоже любила его: он не умел подолгу гневаться или таить злобу, всегда старался сгладить размолвку. Вот и сейчас он наверняка обнял бы ее, если бы на ней было что-то надето поверх сорочки. – Ну, чего мы раскричались друг на друга после такого пира, который ты мне устроила? Ты, значит, уезжаешь, ага?
– Да.
– Ты что же, теперь и «ага» говорить не будешь?
– Не буду, если спохвачусь вовремя.
Ему надо было идти, потому что за опоздание наказывали: десять минут опоздания стоили целого часа работы, – но он хотел знать.
– Мэг! Мэгги!
– Да?
– Почему ты такая, Мэг, что на тебя нашло?
– Сама не знаю. Просто я хочу чего-то лучшего. Разве это плохо?
Опять она его обидела. Он гордился своей трудной жизнью, гордился тем, что стал уважаемым человеком в шахтерском поселке, а теперь его единственное дитя смотрело на него сверху вниз и презирало за ту жизнь, которую он вел.
– Послушай, папаня, послушай. – Она взяла его шершавую черную руку в свои ладони, чего до сих пор, насколько помнится, ни разу не делала. – Ты рассказывал мне как-то про рыб, которые возвращаются в родные места, и ничто не в силах остановить их, если они туда двинулись, – туда и только туда, потому что там самое подходящее место выращивать мальков?
– Это угри, что ли?
– Нет, не угри, другая рыба.
– Лосойсь?
– Ага, лосось. Лосось, папаня.
– А для меня – лосойсь. И всегда будет лосойсь. Я все-таки шотландец, а не какой-нибудь там чертов англичанин.
– Ну, как хочешь. – Она провела пальцами по волоскам на тыльной стороне его руки – они были жесткие, точно щетка. – Да, вот я такая, папаня. Я как эта рыба. Это сидит во мне, папаня. Я должна ехать, понимаешь?
Он поднялся со стула. Ему еще надо было положить в запальницу маленькие черные заряды, которые он накануне набил порохом, и тогда он мог идти.
Апрель девяносто первого. После смерти родителей студент консерватории Тео становится опекуном своего младшего брата и сестры. Спустя десять лет все трое по-прежнему тесно привязаны друг к другу сложными и порой мучительными узами. Когда один из них испытывает творческий кризис, остальные пытаются ему помочь. Невинная детская игра, перенесенная в плоскость взрослых тем, грозит обернуться трагедией, но брат и сестра готовы на всё, чтобы вернуть близкому человеку вдохновение.
«Долгое эдвардианское лето» – так называли безмятежное время, которое пришло со смертью королевы Виктории и закончилось Первой мировой войной. Для юной Делии, приехавшей из провинции в австралийскую столицу, новая жизнь кажется счастливым сном. Однако большой город коварен: его населяют не только честные трудяги и праздные богачи, но и богемная молодежь, презирающая эдвардианскую добропорядочность. В таком обществе трудно сохранить себя – но всегда ли мы знаем, кем являемся на самом деле?
Этот роман покрывает весь ХХ век. Тут и приключения типичного «совецкого» мальчишки, и секс, и дружба, и любовь, и война: «та» война никуда, оказывается, не ушла, не забылась, не перестала менять нас сегодняшних. Брутальные воспоминания главного героя то и дело сменяются беспощадной рефлексией его «яйцеголового» альтер эго. Встречи с очень разными людьми — эсэсовцем на покое, сотрудником харьковской чрезвычайки, родной сестрой (и прототипом Лолиты?..) Владимира Набокова… История одного, нет, двух, нет, даже трех преступлений.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Ольга хотела решить финансовые проблемы самым простым способом: отдать свое тело на несколько лет Институту. Огромное вознаграждение с минимумом усилий – о таком мечтали многие. Вежливый доктор обещал, что после пробуждения не останется воспоминаний и здоровье будет в норме. Однако одно воспоминание сохранилось и перевернуло сознание, заставив пожалеть о потраченном времени. И если могущественная организация с легкостью перемелет любую проблему, то простому человеку будет сложно выпутаться из эксперимента, который оказался для него слишком жестоким.
…22 декабря проспект Руставели перекрыла бронетехника. Заправочный пункт устроили у Оперного театра, что подчёркивало драматизм ситуации и напоминало о том, что Грузия поющая страна. Бронемашины выглядели бутафорией к какой-нибудь современной постановке Верди. Казалось, люк переднего танка вот-вот откинется, оттуда вылезет Дон Карлос и запоёт. Танки пыхтели, разбивали асфальт, медленно продвигаясь, брали в кольцо Дом правительства. Над кафе «Воды Лагидзе» билось полотнище с красным крестом…