Камероны - [2]

«И ты отдала еврею гроши? Сама ему в руку вложила и отослала с ним в Данферхмлин?» – сказал тогда отец.

«Да».

«И ты в самом деле думаешь за них что-то получить или еще когда его увидеть?»

«Думаю».

«Тогда ты, значит, еще дурее, чем я считал».

Она могла и не смотреть на себя в этом костюме – она и так знала, что он ей идет… что она в нем просто красавица. Одевшись было, она снова сняла жакетку и в одной сорочке принялась за работу. Для такой молоденькой девчонки у нее была довольно большая, высокая грудь, а сорочка обтягивала ее, обрисовывая фигуру, поэтому она положила рядом с собой жакетку, чтоб накинуть, если отец войдет в комнату: не надо его смущать. Она совсем недавно стала такой, и ни она сама, ни отец еще к этому не привыкли.

Она быстро освежевала зайца – хорошо, что он так промерз: мясо у него стало твердое, и шкура легко сошла. Затем разрезала его на десять кусков, сложила их в горшок вместе с луком-пореем и картошкой и поставила тушиться, а сама стала жарить овсянку, чтобы придать подливе гущину.

Когда с жарким было покончено, она взялась за пикшу – золотистую, с более светлыми, цвета свежего масла, боками. Сначала она ее отварила, чтобы вытравить запах, потом обмазала толстым слоем сметаны и поставила возле огня, так что рыба вскоре задышала – «плоп-плоп» – на своем ложе из сметаны и масла. После этого она достала овсяные галеты, большую овсяную лепешку, которую она как следует разогреет перед тем, как подавать на стол, кусок данлопского сыра, за который ворюги из шахтерского кооператива в Питманго – эту лавку так и зовут «Обираловкой» – содрали с нее целый шиллинг, поставила на огонь чайник и пошла будить отца.

– И даже овсянку поджарила. Ох, и балуешь же ты своего папаню! – Он громко рассмеялся. – Да мне ж никто не поверит у нас на шахте. Чтоб на завтрак – такую похлебку…

– Да кто ж называет жаркое из почтенного тушеного зайца похлебкой? – возмутилась она.

– А это и есть похлебка. Потому я так и называю.

Вот за это она его и любила. Ему не доставляло радости транжирить деньги, но, уж если они были потрачены, он умел все забыть и порадоваться покупке.

Большинство шахтеров у них на улице все просаживали и ничего не оставляли на черный день, а иные, наоборот, забыли, как деньги и тратятся и какую это может доставить радость.

Он смотрел, как она ссыпала в горшок поджаренные золотистые зерна овсянки и прозрачный бульон загустел, обрел плоть. В комнате стоял аромат, напоминавший запах жареного ореха.

– Ну хорошо, Мэгги, что же это все-таки значит?

Но она лишь сняла с полки две глиняные миски – их в Питманго называли «поросячьими корытцами» – и наполнила тушеным мясом. Они ели молча – из уважения к мясу, – и, когда он в третий раз наложил себе миску, она ответила:

– Во-первых, сегодня у меня день рождения.

– Ох… что же ты не сказала? Мы бы купили тебе что-нибудь.

– Ты мне сроду ничего не покупал.

– Так-то оно так, но ведь всяко бывает. Ну-ка, плесни мне еще малость.

И, опустошив миску, он спросил, сколько же ей стукнуло.

– Шестнадцать.

– Ох, самый хороший возраст для девушки.

– Ага, теперь мне уже не нужно ваше согласие.

– Это на что?

– Чтоб выйти замуж.

Он не выказал ни малейшего удивления. Только сунул в рот овсяную лепешку – масло при этом капнуло на его рабочую куртку – и принялся жевать. В Питманго не выказывают удивления, потому что выказать удивление – значит в чем-то проявить слабину.

– Нет, в жизни мне не поверят, что я ел похлебку и горячие лепешки на завтрак. А знаешь, у нас все считают, что ты хитрющая сучонка. И преупрямая. Я-то, само собой, говорю, что это не так.

– А зачем? Это же правда.

Он знал, что это правда, и потому нарочито громко рассмеялся. Они услышали гудок на «Леди Джейн № 2», и он поспешно встал из-за стола, повинуясь привычке.

– Это же только побудка, а не на работу. Садись. Может, нам мать разбудить?

– Если она до сих пор не проснулась, значит, господь не хочет ее будить, – сказал отец. – Ну-ка, дай мне еще лепешки.

Мэгги знала, что он непременно спросит ее – в свое время, как он обычно спрашивает и как принято в Питманго. Она сняла с угольев глиняную сковородку и приподняла крышку – сметана еще кипела, и в нос им ударил запах трески.

– Финдонская?

Она кивнула.

– Всю жизнь знал: если когда доведется встретить финдонскую треску, сразу ее признаю. Всю жизнь мечтал попробовать финдонской трески. Вот теперь и умереть можно. Где же ты ее достала?

Она сказала где.

– И ты ездила в Кауденбит, только чтобы достать для меня финдонской трески?

– Для меня, папаня. Для меня. Это мой предсвадебный завтрак, ясно тебе теперь?

Он продолжал есть, смакуя каждый кусочек; даже снял уртку из уважения к рыбе.

– Ладно, – произнес он наконец. – Что же это все начит? Кто парень-то?

– Никакого парня пока нет, но будет. Мне ведь уже шестнадцать стукнуло.

– Шестнадцать лет – это еще совсем девчонка. Шестнадцать лет – это дитя малое.

– Нет, шестнадцать лет – это уже женщина. В шестнадцать лет человек сам все решает.

Он сидел, пригнувшись к столу, подбирая ложкой рыбу з сметане, но тут поднял на нее глаза. В комнате было уже светло. Она забыла надеть твидовую жакетку, оба одновременно подумали об этом, и он вспыхнул так, что румянец проступил сквозь смуглую кожу.