Камера хранения. Мещанская книга - [55]

…Боже, как грустно и счастливо шла наша жизнь! Шла, шла – и прошла. Все больше людей, скрытых за прописными буквами с точкой, появляется в моей книге о вещах – но где они? Вещи есть, а людей нет.

Помойка как экономическое чудо

Итак, найденные на помойке кресло-качалка с рваным плетеным сиденьем или глубокий книжный шкаф с разбитым зеркальным остеклением приводились в хотя бы относительно божеский вид и становились центром жизни семьи. Их помещали на почетные, заметные места и сразу заявляли таким образом не только эстетические, но и этические, и даже политические принципы обитателей жилища. Помоечное старье было символом веры – точнее, неверия в официально провозглашенные идеалы. Однако, вопреки мифам о чуждом купле-продаже советском обществе, в последние десятилетия его существования помоечные раскопки стали и основой полулегального и даже вовсе нелегального бизнеса. Десятки, если не сотни позднесоветских бизнесменов сделали неплохие деньги на собирании и продаже старых вещей, не музейного качества, но вполне востребованных рынком – тоже полуподпольным, конечно.

Одного из таких кладоискателей и торговцев сокровищами, полагаю, что едва ли не крупнейшего, я знал.

Познакомились, стоя вокруг разведенного строителями костра на уже упомянутой неоднократно Тишинке – клондайке старья. Я вглядывался в огонь, имея слабую надежду разглядеть и вырвать из него хотя бы что-нибудь интересное – ну, бронзовую настольную статуэтку, пусть поврежденную, или инкрустированную будуарную шкатулку, пусть с отвалившимися перламутровыми пластинами… Он смотрел на варварский костер без особого внимания, скорее, с праздным любопытством. Вообще выглядел старорежимным фланером, зевакой каких-нибудь девятьсот десятых годов. Чего стоили только пенсне вместо очков и трость с костяным набалдашником в виде слоновьей головы с хоботом-крючком!

Почему-то ко мне он проникся доверием или даже симпатией – возможно, из-за моего наивно восхищенного выражения лица. Сошло это не подобающее пожилому мужчине выражение совсем недавно…

– Вы, я думаю, мусором интересуетесь? – первым заговорил он. – Если хотите, зайдем ко мне. Я живу тут недалеко, мусора у меня много, увидите…

Было понятно, что «мусором» он пренебрежительно называет ту самую рухлядь-старину, какую я надеялся извлечь из огня и какой у него было много…

Жил он действительно недалеко, на Малой Грузинской, в старом доме с метровой толщины стенами и полуколоннами по фасаду, в коммуналке с темным коридором, по сторонам которого светились щели под бесчисленными дверями комнат. Одну дверь он долго отпирал несколькими ключами, а когда наконец открыл, я буквально остолбенел…

– Входите, входите, – поторопил он, – а то сейчас соседи выползут. Здесь одни пенсионеры доживают, хранят традиции доносов…

Его манера говорить – цинично-грубоватая и любезная одновременно – произвела на меня почти такое же сильное впечатление, как его собственный вид и вид его большой комнаты. Все это поразило меня до глубины души и вызвало завистливый – что скрывать? – восторг.

В отличие от многих известных мне комнат и квартир – которые прежде я считал прекрасно обставленными – здесь мебель собралась не какая попало, разностильная, а настоящий гарнитур розовато-бежевой карельской березы, тяжелый и обтекаемый по моде сороковых. И было очевидно, что реставрировано все это не самодеятельными умельцами, а настоящим мастером, по всем правилам. И бронза повсюду стояла целая, головы и руки произведений мелкой пластики не были обломаны, более того – зелень, считавшаяся у нас очень стильным украшением бронзы, была счищена, металл сиял… А большую часть комнаты занимали вовсе не виданные предметы: два одинаковых, поднятых на невысокие ножки и вращающихся на них книжных шкафа. Судя по корешкам переплетов, все пространство шкафов было отдано полной энциклопедии Гранатъ…

– Без двух томов, – уточнил он, усаживая меня в глубокое кресло, обитое толстой, как седельная, кожей. – Коньяку?

Надо ли сообщать, что коньяк был французский, настоящий Camus, и налит в пускающие тусклую радугу специальные бокалы в виде больших пузырей…

Почему он рассказывал мне все то, что не выбили бы из него никакие следователи, зачем ему нужно было быть откровенным на грани явки с повинной? Самолет его должен был взлететь только завтра под вечер, и я, как честный советский человек, вполне мог успеть в лубянскую приемную на Кузнецком… Только задним числом вспоминая этот страннейший случай, я сообразил: дело было не в том, что он вдруг безгранично доверился мне, – скорей всего, он совсем мне не доверял, а просто потешался моими страхами, нравственными мучениями и прочими детскими переживаниями. Бояться ему было нечего, никаких доказательств истинности его преступлений в стране не осталось, а фантазии и пьяную болтовню случайных знакомых к делу, даже секретному, не подошьешь.

…Богатство У. началось с большой клеенчатой черной папки, которую он вытащил из только что выселенной тишинской двухэтажки. В папке лежали три десятка рисунков Бакста в безукоризненном состоянии. Можно было только догадываться, как папка оказалась в жилище древней малограмотной старухи, когда-то приехавшей из Костромы в этот особнячок прислугой, пережившей всех хозяев и вот увезенной в Ясенево на недолгие два месяца одинокого дожития. За Бакста в комиссионке на Арбате сразу дали столько, что хватило и на щедрую благодарность врачам, сделавшим вполне здоровому У. документы об инвалидности, с которыми можно было получать нищенскую пенсию и никогда больше не работать инженером по технике, черт бы ее взял, безопасности, – и на изобильную жизнь в течение полугода…