Каменный пояс, 1989 - [58]

Работать он продолжал на заводе. А жил в каменном карьере заброшенном. Благо лето в Сибири не холодное. Вот так наработается досыта, и в пивную. А куда ж еще? Выпьет водки, пивом зальет. И жизнь не такая уж поганая кажется, средство-то проверенное. Еще по фронту. Лекарство от всех невзгод и бед, от гнусности и подлости человеческой.

На заводе узнали, что он в лесу живет, в карьере, и нашли к зиме комнатушку в бараке. Барак тот на снос шел. Потом, в будущем, когда его снесли, и получил Василий эту самую комнату-берлогу в пансионе многолюдном, по сути, тоже, как он говорит, в бараке. Только на шестом этаже. Зато в самом центре города, и «Ландыш» напротив, наискосочек.

Ох, и дубарняк же был в ту зиму в ветхом полуразвалившемся бараке! Холодная стояла зима, злющая, натуральный сибирский мороз. Иван приходил, звал его. Василий не сказал ни слова, на порог не пустил брата. Вот какой гордый был, ядрена шишка…

Только водкой и грелся Василий в том бараке, и лечился водкой. Написал жене, приезжай, дескать, устроился более-менее. И к лету Мария приехала, вместе с Юркой прикатила.

Нет, не станет винить Василий в своих бедах жену…

А что же случилось все-таки? Сломалось в нем что-то за тот год, за ту лютую зиму, лопнула какая-то пружина в механизме под названием «человек разумный». И нету запчастей к тому механизму, ни по каким блатам не достанешь. Не сломал его фронт, а тут вот сдал в одиночестве — за один только год. Не сумел жить Васька в мирной жизни, не научился. Дернет водяры и говорит только о вылетах боевых, о самолетах, о фугасных бомбах. Берет свой обшарпанный аккордеон, который купил здесь же по пьяни, а играть еще в войну немного научился, и бацает — как там Лещенко пел: «Наши сердца, как перчатки изношены. Нам надо много молчать. Чьей-то жестокой рукою мы брошены в эту плохую кровать». Ностальгия заела по самолетам, пулеметам, фугаскам, по… войне. Вот так бывает в жизни. Крутой он тогда дал вираж, закрутил «мертвую петлю». Мария терпела-терпела да не вытерпела. Забрала сына и осенью укатила восвояси за синие горы, к большой голубой реке. А Василий тогда уж по-черному закинул, на всю гашетку. На заводе уже он не работал. Грузчиком стал в ресторане, в магазине да мало ли еще где и кем?.. «Эх, жисть моя, жестянка», — поется в одной песенке. Да так оно и есть.

…Вот живет Федотыч сейчас в жалкой своей каморке без семьи, без работы. Сунется куда-нибудь, доработает до аванса, и прости-прощай. А в последнее время наловчился — ходит на вокзал посылки разгружать, берут там временно. Или на винзавод, и там нанимают поденно: смену отпахал — получи и отваливай.

На винзавод не любит Федотыч ходить — соблазнов много. А не выдержишь до конца смены, застукают под запахом — выгонят и «копеек» не дадут. Так там некоторые ушлые что делают? Оформится такой, выйдет на работу, похмелится от души и сваливает еще до обеда. Стратегия. И «трезвяк»[4] — за углом, стоит кому-то трубку снять — вмиг «дилижанс» примчится, и с корабля прямехонько на бал, вернее, наоборот.

Вообще-то Федотычу пенсия уже положена, да тянет, все не решается пойти оформить. Ведь на поверку-то выходит, что предъявить — нечего. Жизнь прожита, всю жизнь пахал, а для пенсии маломальской, по сути, нечего предъявить…

На почтамте железнодорожном работа поинтереснее. Оттянул двенадцать часов — и получай свой кровный червонец. Живые деньги — оно надежнее. И за флакушкой бегом. Флакушка, оно и лучше вина, Федотыч считает, и дешевле выходит.

…А Мария, там в Горьком, снова замуж вышла. И умерла потом. Давно уж. Сын писал, что, мол, долго болела мать, рак прилепился. Чудно, Федотыч думает, не курила, не пила, а рачок съел. Тут всю жизнь в угаре, а вроде, как ничего, работает мотор, крутится.

Юрка не забывает старика, пишет иной раз. Хороший парень, спору нет. В гости вот звал. Приезжай, мол, батяня. Погостить, а если захочешь — совсем останешься. Он приезжал, Юрка, лет шесть назад, а может, восемь, тогда они и повидались. Потом писал, что женился, дочка у него. Сейчас, поди, уж года четыре… Куда сейчас к ним ехать, людей смешить? Для них только обуза.

А сын зовет. Хорошо бы сейчас с родным человеком просто поговорить. Ведь и, вроде, среди людей живет Федотыч, а, вроде, как бы один. Пообщаться-то не с кем, душу излить. Сам с собой иной раз разговаривает. Или с голубкой бесхвостой, что к нему на карниз прилетает. Давно уж он ее подкармливает хлебными крошками. Жалеет, тоже убогая. За жизнь спросит, что, мол, тянешься еще, как и я, не сдаешься? Она крошки жадно хватает, подпрыгивает аж, а Федотычу кажется, что имеет что-то ему сказать. А когда поддатый, так сам за нее и ответы придумывает: слышит их, вроде… А с кем ему больше общаться? Телевизор иногда включает. И то если футбол или хоккей. Или там бокс, это уж он не пропустит, если на ногах держится. Книг не читает. Хотя нет, читает одну книгу. Уже лет десять подряд читает. Достает, нет-нет и перелистывает, уж больно здорово она его за душу взяла. Название той книге «Старик и море», а автора фамилию — ну, никак не может запомнить. Кубинская, видать, фамилия (там ведь про Кубу пишется) — трудная. Попалась ему книженция эта на шабашке, в деревне. Был там у них один парень молодой, все книжки почитывал в свободное время, или, как смеялись над ним, знакомые буквы выискивал. Ну, так вот с тем парнем — а как его звать? Начисто вылетело — пошел Федотыч в магазин. А там, в сельпо, все вместе тогда продавали: табак, коньяк, флакушки. И книги тут же. Так вот увидал пацан те книжки — хвать — сразу три штуки. Клевая, говорит, штучка, порекомендовал бы я тебе почитать. Да, без понту, не дойдет до тебя, ты же темный. Азия. А, между прочим, автор вот за эту книженцию Нобеля огреб. Не кисло? Знаешь, сколько можно флакушек на Нобеля отцепить? Вагон, не вагон даже, эшелон. Да еще цистерну… И заржал, волосатый. А старик не обиделся, не в его привычках тогда уже было обижаться. Но книжку тоже купил, благо цена сходная, всего пятнадцать коп…