Каменный пояс, 1985 - [28]

— А что же наши истребители? — спросил я у штабиста. — Обедают?

Офицер не принял упрека.

— Все истребители в работе. Прикрывают работу «пешек».

«Пешками» фронты называли пикирующие бомбардировщики Петлякова.

Мы еще не успели принять никакого решения, когда в небе, в пяти верстах от Куйбышевской, стало черно от «Хейнкелей», «Юнкерсов», «Дорнье» и бог еще знает каких немецких машин.

В газете в ту пору не было новобранцев, и все мы отменно понимали, что жить осталось, возможно, несколько минут.

И когда казалось, уже ничто не сможет остановить бомбовый разбой, внезапно на прорву немцев свалился один-единственный истребитель с красной звездой.

Это было самоубийство, самопожертвование, отчаянное желание ценой собственной жизни спасти свой штаб. Бомбардировщики шли без истребительного прикрытия, надеясь, надо полагать, на свое несметное количество.

Бог мой, что делал «ястребок»! Пулеметный и пушечный огонь нашего бесстрашного сокола буквально дырявил немцев. А враг боялся открывать ответный огонь — истребитель крутился среди бомбовозов, и огнем можно было задеть своих.

«МиГ» свалил четыре или пять машин, сломал, искорежил, спутал строй врага, и немцы стали бросать бомбы в чистое поле, чтоб скорей освободиться от опасного груза.

Но долго так продолжаться не, могло. На одном из виражей пулеметная очередь пропорола машину, и мотор «МиГа» заревел как раненый зверь.

Машина стала проваливаться под воронью стаю бомбовозов, и летчик форсировал работу мотора, чтобы не свалиться, а сесть на землю.

Он промчался над самой нашей головой и упал или сел в степи.

Мы прервали дела, и вся редакция кинулась в степь, к истребителю.

Бежали туда же штабисты, политотдельцы, медики, станичный народ, тыловые службы, стар и млад.

Вскоре нас обогнала машина медслужбы, ее начальник стоял на подножке автомобиля (тогда были такие подножки) и кричал водителю: «Быстрей! Ну, что же ты медлишь? Быстрей!»

Мы подбежали к самолету, возле которого уже стоял автомобиль начмеда. «МиГ» был тяжело ранен немецким свинцом. Текли масло, вода, потрескивал огонек на обшивке.

Летчик стоял ко мне спиной, и армейский врач сурово выговаривал ему:

— Немедля в машину! Вы что — не чувствуете, что ранены? Весь комбинезон в крови!

— Ерунда! — отвечал пилот. — Это царапина!

— Ну вот что, молодой человек! — рассердился врач. — Некогда мне тут с вами диспуты разводить. Марш в машину!

На какое-то время парень повернулся в другую сторону, открыл молнию комбинезона, и я увидел два ордена Красного Знамени на его груди. Но смутило одно обстоятельство. Пилот отвечал врачу тонким голосом женщины, и, кажется, не я один подумал: «Вот тебе и отважный мужик!»

В следующее мгновение он снял с головы шлем, и вся степь ахнула. Перед нами стояла девушка необыкновенной красоты (может быть, в ту пору я немного преувеличивал), и золотые кудри лежали на ее плечах.

Я был так взволнован всем этим, что допустил ужасную для газетчика промашку: забыл спросить у летчицы фамилию.

Прошло уже с тех пор сорок с лишним лет, а я все не могу простить себе эту вину, хотя — как было спрашивать у раненого человека его имя, вклиниваться в разговор врача и этой бесстрашной девушки?

Так вот, может, теперь, через десятилетия, кто-нибудь прочтет эти строки и скажет мне фамилию этой неслыханно-дерзкой красавицы?

Берлин, май 1945 года

Десятого марта 1943 года 2-я Гвардейская армия, потерявшая в наступлении немало крови, танков, пушек, вышла в резерв фронта и разместила свои войска в Ворошиловградской области. Она одолела лишь от Котельникова до Миуса четыреста километров, освободила более четырехсот населенных пунктов, уничтожила свыше тридцати пяти тысяч солдат и офицеров врага, около девятисот орудий и минометов, почти тысячу танков, более тысячи двухсот автомашин. Ее полки захватили три тысячи пленных, пятьсот орудий и минометов, около двухсот танков и другие трофеи.

Но отдых вскоре кончился, и снова были месяцы и месяцы боев, и наконец мы оказались — кто в Берлине, кто в Праге, кто на берегу Балтики.

Шли последние сражения четырехлетней войны, испепелившей миллионы жизней, тысячи городов, плоды труда целых народов. Но все равно мы уже знали, что стоим на пороге Победы и Мира.

В те благословенные дни я записал себе в блокнот строки радости и надежд на близкое свидание с Россией:

Еще в ходу штабные карты,

Еще в упор стреляет враг,

Еще трещит, дымя Тиргартен,

И огрызается рейхстаг.

Еще багровыми хвостами

Метут «катюши» вдоль реки,

И зависают над мостами,

Бомбя в упор, штурмовики.

Еще врага мы сталью кроем,

Но видим ясно в этот час

Урал весеннею порою,

Где матери заждались нас.

Не взрывы видим, а могучий

Отсвет литейного двора,

И те заводы, где на случай

Куют оружье мастера.

В Берлине, когда стихли выстрелы, я отправился в тлеющий рейхстаг, написал, как и все, углем на колонне свое имя. Затем долго бродил по искореженным этажам гигантского здания. Во второй половине дня поспешил в имперскую канцелярию, оглядел кабинет Гитлера, огромный, как футбольное поле. А во дворе наткнулся на труп какого-то колченогого фашистского бонзы. Мы так часто за четыре года войны высмеивали хромого Геббельса, что невозможно было не узнать одного из ближайших говорунов бесноватого фюрера.