Каменный пояс, 1977 - [59]

И вот здесь, под окном бревенчатого домика во дворе, посмотрев на себя со стороны и со стороны послушав себя и Капу, я с ужасом подумала, что ведь дура-то я, а не Капа.

От Синелько вышел мужчина, в дождевике и длинных резиновых сапогах, и бригадирша снова взялась за свое:

— Вы их любите, вы их и обучайте! А мне не надо таких работничков… Не надо!

— Нет, надо, — возразил Синелько.

Я заморгала от навернувшихся слез.

— Вот-те раз! Разревелась… кто обидел? — Это все тот, в дождевике, смотрит с участием. И от взгляда его мне себя еще больше жаль и противно. — Машину прозевала — идем подвезу! Плакать-то зачем? Не надо плакать. Голова болеть будет.

— А я и не плачу, — сказала я, давясь от слез.

А из кабинета Синелько необыкновенно ясно доносилось:

— Сама-то знаешь, из-за чего сыр-бор загорелся? Небось, так ни разу и не подошла и не поинтересовалась, не похвалила за старательность.

— Ay меня план, — вскрикнула бригадирша. — Вы первый мне шею намылите, если его не сделаю. Да и хуже людей кому охота?

— А не подумала, чтоб тебя любили и уважали? Где нелюбовь — там холуйство и обман.

И снова мелькнуло в голове, что зря я давеча напраслину возводила на Синелько. Ничего из себя он «шишку» не строит.

Вон тоже голос повысил:

— Белобрысую зачем на полове держала? Норму на семерых делить не пожелала? Так план делаешь?

Пока шел в кабинете разговор, я зашла в контору и присела на табурет. В окно светило предвечернее солнце и приятно грело спину.

Все кругом уже окутывала густая тишина. По обеим сторонам накатанной дороги тянулись молоденькие березки с мелкой желтой листвой, а далеко на горизонте густо синел бор. Показалась смешной затеянная канитель на фоне этого величественного в природе спокойствия.

Но стоило представить усмешку на промасленном лице Капы, как вновь заговорил бес во мне.

— Пойди… догони ее, — стрелой полетела вкось по тропинке бригадирша, держа толстую в мазуте тетрадь. — А то прочерк обеим проставлю.

А Капа:

— Сейчас… в момент разбежалась…

— Разговаривать мне тут будешь?

— Я не разговариваю, а говорю, — своим ладным голосом поправила ее Капа. — Что касательно рабочего дня, то непонятно, почему мне намереваетесь прочерк ставить?! Я тут. Никуда не убёгла. И работа моя налицо. Каждый за себя и отвечать должо́н. Правильно я говорю?

«И тут Капа вроде права, — решила я. — Сумела за себя постоять. А я, выходит, дура… и кругом виновата… и кругом плоха…»

Но по-че-му! К-а-к? Я ведь старалась. Очень старалась! А Капа ленилась, на часы все поглядывала да минутки подсчитывала.

Сжимало горло, и хотелось реветь, кусать, рвать зубами платок, бить себя по лбу кулаком… Ну, по-че-му?

А еще утром, когда с сумочкой через плечо скакала за начальником Синелько, я так верила, что все могу, все знаю — нравлюсь всем. И сердце переполнялось радостью и уверенностью. Я неслась, неслась по незнакомой тропинке туда, к низеньким белым зданьицам. То, отстав от Синелько, наклонялась и срывала угасающие цветы-ромашки. Их было много, ужасно много у дощатого забора, точно в деревню попала.

Парень в клетчатой рубашке стриг траву. Толкая тарахтевшую машину, он распугивал возле себя голубей: с треском возле него сыпались, перебегая с места на место.

Я остановилась. Но и Синелько остановился. Постоял, поглядел на паренька. Как бы в нерешительности подошел, поздоровался и заметил:

— Навечно прописался здесь? Приятнее, чем в солярке?

Парень смутился:

— Да я так… сверхурочно.

Смешно было, что он такой виноватый перед маленьким Синелько. Я шла сзади и с уважением смотрела на узкую спину его.

Уже далеко позади — два кирпичных столба на месте ворот. Там, за проходной, — контора, в которой помаленьку набирался учрежденческий народ. На трехступенчатом гладко тесанном помосте четко выделялась скороспелка-лаборатория, куда одну за другой тихо двигали машины с зерном шоферы. Лаборантки с помоста ловко заскакивали в кузов, прыгали из конца в конец, набирая в щупы зерно для пробы. Оно проверялось на сухость и сорность.

Синелько пошел несколько тише, окидывая глазами все, что было на пути. Он отвечал на приветственные кивки, давал указания, кое-кого к себе подзывал. Прикрикнул на грузчика:

— Что-о?! Руби древо по себе… не смей мне призы раздавать!

Белели безоконные постройки с железными крышами, золотилась на солнце сваленная горкой пшеница, то тут, то там — затасканные в полове и мазуте мешки и плицы, носилки и ящики. В небе то влево, то вправо задвигались подъемные краны — к ним тянулись тяжелые грузовики-самосвалы.

Подошли к низким каменным зданиям, на их покрытых известью боках — крупные надписи, выведенные углем: «Не курить!»

— А правда, что и под землей хлеб? — спросила я.

— Правда, — ответил Синелько.

— А не трудно?

— Что не трудно?

— У вас работать.

Вот тогда-то он и сказал:

— Вообще-то работы у нас механизированы. Но зерно есть зерно. Не бумажки тебе накалывать в скоросшиватель.

Сказал просто, как равному, и еще больше стал по душе.

Там, в конторе, когда оформлял меня на работу, показалось, что начальство большое из себя строит, а на самом деле, что за «шишка» такая — начальник погрузочной? Но тут же удивил: «Садись, сынок! Пришел на работу? Хорошо, нам поможешь». И взгляд перевел: «А ты, Лида, удираешь? Надоело? А?» И покачал головой, так это по-домашнему пожурил Лиду.