Каменный мешок - [30]

Миккелина, как могла, обняла маму и прижалась к ней. Как ей было тяжело ползти по полу — силенок никаких, и худющая. Обычно, если ей было куда-то нужно, ее несли братья или мама. Он — никогда. Он, как правило, грозил пришибить кретинку. Безмозглая уродка! В этой своей вонючей клетушке посреди комнаты! Крыса недоразвитая!

Мама не шевелилась. Она поняла, что к ней приползла дочка, и погладила Миккелину по голове. Боль в нижней части груди не унималась, из носа шла кровь. Наверное, она к тому же потеряла сознание — сначала ей показалось, будто он еще на кухне. Но раз Миккелина рядом, значит, этого не может быть — ничего на целом свете Миккелина не боялась так, как отчима.

Она очень осторожно потянулась — и тут же взвыла от боли, схватилась за бок, где он ее ударил. Наверное, все-таки сломал ей ребра. Перевернулась на спину, посмотрела на Миккелину. Девочка плакала, на лице — выражение животного страха. Увидев окровавленное лицо мамы, испугалась еще больше и снова заплакала.

— Это ничего, Миккелина, — простонала мама, — все у нас в порядке, не бойся.

Очень осторожно — и с превеликим трудом — поднялась на ноги, оперлась о кухонный стол.

— Мы и это переживем.

Ощупала себя сбоку, нашла место, где болит, прикоснулась — вскрикнула, словно пронзенная кинжалом.

— Где мальчики? — спросила она, переведя взгляд на лежащую на полу Миккелину. Миккелина показала пальцем на дверь и промычала нечто означавшее одновременно страх и радость. Мама всегда вела себя с ней так, будто она — нормальный ребенок. Отчим называл ее не иначе как недоразвитой дурой или еще похуже. Миккелина в три года заболела менингитом и едва выжила. Несколько недель несчастная девочка провела меж жизнью и смертью у монахинь в Больнице при Земляной хижине,[30] притом матери было строго запрещено видеться с ребенком, несмотря на то что она, рыдая, буквально в ногах валялась у заведующего отделением. Угроза жизни миновала, но у Миккелины отнялись мускулы всей правой половины тела — она не могла двинуть ни рукой, ни ногой, ни мышцами лица, правый глаз был все время полузакрыт, а рот перекошен. Ей было трудно есть, а особенно пить — изо рта все время лилось. Скрюченная девочка, говорили те, кто видел ее.

Мальчишки понимали, что в свои, соответственно, двенадцать и семь лет не в силах защитить маму. Они хорошо знали, в каком настроении пребывает их папаша, когда готовится на нее накинуться, знали наизусть все гадкие слова, какими он ее угощает перед тем, как перейти к делу, видели, в какое чудовище он превращается, когда приводит угрозы в действие. В тот вечер они мигом поняли, к чему все идет, и прыснули из-за стола. Симон, старший, встал первым и схватил за руку младшего — сначала потащил, затем вытолкнул перед собой из кухни, словно барашка из хлева. Оба умирали со страху, вдруг отец накинется и на них.

Симон знал — в один прекрасный день он сможет не только брата выгнать из кухни, но и Миккелину с собой прихватить.

А в другой прекрасный день сумеет защитить маму.

Братья в ужасе выскочили из дому и побежали к смородиновым кустам. Была весна, кусты стояли все в цвету, повсюду зеленые листья, а какие ягоды! Толстые, наполненные соком, они лопались у братьев в руках, когда те собирали их в банки и кружки, выданные мамой.

Мальчики легли на землю у кустов и слышали, как отец поносит маму на чем свет стоит, слышали, как бьется посуда, слышали, как мама зовет на помощь. Младший заткнул уши, но Симон все смотрел на окно кухни, окрашенное закатным солнцем в золото, и заставлял себя слушать. Слушать, как кричит мама.

Он давно бросил затыкать уши. С некоторых пор он, напротив, внимательно вслушивался в каждое слово — иначе как ему набраться смелости совершить то, что он должен совершить?

10

Насчет того, что «подвал битком набит барахлом» Беньямина Кнудсена, Эльза оказалась права. От барахла буквально некуда было деваться, и на миг у Эрленда опустились руки. Он уже думал вызвать срочно Элинборг и Сигурда Оли, но решил немного подождать. Площадь подвала около 90 квадратных метров, все это пространство поделено на несколько комнаток, впрочем, без дверей, и в каждой стоят ящики, шкафы и тумбы. На некоторых бумажные наклейки с пометками, но большинство девственно-чистые. Одни ящики картонные — из-под винных бутылок, из-под сигарет, — другие деревянные, самых разных размеров, да и содержимое в них самое что ни на есть разнообразное. Рядом чемоданы, сундуки и прочее, включая покрытый слоем пыли велосипед, несколько газонокосилок и мангал.

— Вот, полюбуйтесь. Можете копаться во всем этом, сколько хотите, — сказала Эльза, спустившись в подвал вслед за Эрлендом. — Если я могу быть вам чем-то полезной, позовите меня.

Тон как бы извиняющийся. Стыдно ей немного, что накричала на задумчивого и чем-то явно обеспокоенного гостя из полиции. Вид у него какой-то странный, что-то его гложет, что-то у него в жизни не так — это она сразу заметила по голосу и по глазам, — да и одет небрежно: мятый шерстяной жилет, старый пиджак с почти протертыми локтями.

Эрленд устало улыбнулся, поблагодарил хозяйку за предложение и два часа спустя нашел первый ящик с личными бумагами Беньямина Кнудсена, торговца. К этому времени Эрленд уже почти все на свете проклял, такой беспорядок был в подвале. Никакой, ни малейшей логики в расположении вещей. Старые вещи и новые лежат в одном и том же месте, кучами, которые приходится дотошно разбирать, — поэтому скорость продвижения минимальная. Но все-таки чем дальше от входа, тем более старые вещи попадаются. Ему давно хотелось выпить кофе и выкурить сигарету, и он все думал, воспользоваться гостеприимством Эльзы или объявить обеденный перерыв и отправиться в ближайшую забегаловку.