Каменные часы - [56]

Гитлеровец, согнув колени, упал навзничь, перевернулся на бок, подтянул к животу ноги и замер.

Овчарка зарезала дворнягу, и старик застрелил ее в упор.

Ни один заряд пока не пропал даром.

Он улыбнулся, чуть приподнялся на локте, перезаряжая ружье.

И мгновенно умер.

Пуля пробила ему висок.

Мертвого старика эсэсовцы повесили, укрепив на переплете слухового окна веревку.

Хутор сожгли.

12

При первых выстрелах Костя Сорокин моментально проснулся и вскочил на ноги, выхватил из кобуры пистолет. Замер, вслушиваясь в эхо автоматных очередей.

Лицо его побледнело.

Дягилев лежал в высокой траве, раскинув руки.

Серебряной точкой парил в небе жаворонок, звенел мелодичной своей песней, родниковая чистота слышалась в ней, оставаясь незамутненной во множестве звуков, исходивших от земли.

Долетевший взрыв прервал песню.

Костя принялся тормошить Дягилева, и летчик открыл глаза. Наклонившийся к нему стрелок говорил беззвучно, в зрачках его загорались и гасли огненные точки. Он указывал пистолетом на уходившее к закату солнце, что-то объяснял вздрагивающими полными губами.

Летчик с трудом заставил себя сосредоточиться.

Для этого надо было преодолеть ту преграду, что воздвигла глухота, постепенно залившая пространство вокруг него вязкой тишиной, и он теперь очутился совершенно в другом мире, чем жил раньше. Костя Сорокин остался по ту сторону границы и поэтому не мог его понять.

Война для Дягилева умерла.

Он перестал ее воспринимать, и она потеряла для него свое зловещее значение. Мир раздробился у Петра Алексеевича на отдельные картины. И на одной из них он видел край неба, серебряную точку жаворонка, взволнованное лицо стрелка и чуть поодаль — его руку с пистолетом, который неожиданно показался ему детской игрушкой, не пригодной ни на что. На другой картине — лежал он сам в высокой траве.

Костя подхватил Дягилева под мышки, принялся поднимать, помог встать. Летчик взглянул на солнце и вздрогнул от боли: ощущение было, словно ступил он на незнакомую планету.

Земля изменилась, стала для него иной. Ее исказило безмолвие, и он невыразимо страдал.

Костя Сорокин не чувствовал этого, торопил его, уводя с прогретой солнцем поляны в лес, подальше от гремевших выстрелов. Он должен был возвратиться в полк целым и невредимым, вместе с командиром, чтобы в воздухе продолжить войну.

Стрелок полагал, что старшего лейтенанта потрясла обыкновенная контузия и слух вскоре возвратится к нему, когда восполнится кровь, ушедшая из ран, и Дягилев снова станет веселым, разговорчивым и беспечно неустрашимым человеком, каким он привык его видеть в бою и на отдыхе.

Сейчас лицо командира странно изменилось, словно застыло в высшую минуту напряжения и затем окаменело, жизнь схлынула с него и ушла в глубь полузакрытых, отяжелевших глаз.

Дягилев, не ощущая внешний мир, как прежде, сознавал себя лишь путником, который давно сбился с пути и уже идет равнодушно, не разбирая дороги и забыв, ради чего отправился из дома.

Апатия погасила и эту мысль.

Летчика поддерживал стрелок, и старший лейтенант упрямо, бесконечно долго шел вперед. Затем деревья перед ним слились в одно темное пятно и где-то в середине забрезжил тусклый свет, будто Дягилев смотрел на черную воду, в глубину, и свет поднимался через темную мглу вверх. Всей тяжестью своего большого, грузного тела он навалился на сержанта.

Костя Сорокин пошатнулся, у него потемнело от напряжения в глазах, он стиснул зубы, чувствуя, как против его воли подгибаются колени и нарушается равновесие и сам он все больше пригибается к земле и нет сил устоять. Невозможно устоять.

Тяжесть смяла Костю, свалила на бок и лишила сил.

Он не мог спасти своего командира и должен был с ним потому умереть. Он мог — и страстно верил в это — спастись один. И если решиться на это, то надо уходить сейчас, не медля ни мгновения, пока окончательно не выбился из сил. Будь в сознании Петр Алексеевич Дягилев, он бы не осудил своего стрелка за такие мысли, сам бы сказал ему об этом.

Но старший лейтенант лежал как мертвый.

Костя приник к его груди.

Нет, командир едва слышно дышал. Он не жил, не двигался, а едва слышно дышал и тем самым не отпускал от себя. Он был почти мертв!

Костя достал сигареты и закурил. Следовало спокойно и обдуманно принять решение, чтобы после никогда в жизни не болела душа.

Он посмотрел на часы. С момента посадки самолета прошло уже почти полдня. Значит, им удалось пройти километров пятнадцать. Костя отстегнул у Дягилева командирскую планшетку и достал карту.

И услышал отдаленный собачий лай.

Он разорвал карту, разрыл землю финкой и ссыпал туда клочки. Заровнял аккуратно ладонями и сверху закидал это место листвой. И все-таки стрелок видел в своем воображении предельно ясно тот путь, который выводил его из опасной зоны. Он отгонял от себя видение, словно это было уже предательством.

Ни разу в жизни сержант не попадал в безвыходные положения.

Ни разу!

Даже сегодня, когда напали на его самолет фашистские истребители и прошили колпак из бронестекла кинжальными очередями. Только испортили парашют. И не поцарапало, а он сбил! Сбил прицепившийся к хвосту штурмовика «мессер» прежде, чем ушли они в облака. Да и в облаках все обошлось без лишних нервов. Там жизнь командира от него не зависела. Это он надеялся на командира и поэтому остался жив.