Каменное сердце - [54]

Я попытался поделиться с Лейлой и Эллен этими уже давними догадками, одновременно присматривая подходящий уголок, где можно было бы прожить несколько дней или несколько недель, но главное — чтобы там можно было бы заново написать несколько страниц. Я пообещал Лейле это сделать, хотя результат мог оказаться убогим как никогда.

Я без проблем мог бы снять для нас в роскошном отеле просторный номер, где сел бы за стол лицом к морю и, безнадежно ожидая, чтобы пробудилось воображение, разложил перед собой белые листы. Я уже делал нечто похожее в этом порту вместе с Жюльеттой: ночные прогулки вдвоем и заполненные усердной работой утра, а пока я писал, моя праздная жена, лежа ничком на кровати, рылась в десятке или дюжине пьес мирового репертуара в поисках роли, которая наконец-то подошла бы ей «как перчатка». Она колебалась, увлекалась «Геддой Габлер», тянулась к Алисе из «Пляски смерти», потом зашвыривала Ибсена вместе со Стриндбергом в дальний угол и, вернувшись к Расину, вяло декламировала текст. Когда я делал перерыв в работе, она просила меня подавать ей реплики.

«О, горе! Близится ее последний час.

К царице смерть идет. Я не смыкаю глаз,

Забочусь лишь о ней, стараний не жалея, —

Напрасно все. Она день ото дня слабее.

Упорно от меня скрывает, чем больна».^[11]

Я повторял эти строки, пока мы ехали переулками или вблизи доков. «Она день ото дня слабее», — звучало у меня в ушах, когда я нырял под исполинскую подвесную дорогу, по которой даже среди ночи машины неслись на полной скорости. «Упорно от меня скрывает, чем больна». Последняя строка заставила меня содрогнуться. Я еще об этом не задумывался, но сейчас она представилась мне ключом к тому, что произошло между Жюльеттой и мной в последний роковой день. Не для того ли, чтобы забыть это невероятное происшествие, я попытался вернуться к Эллен? Не с тем ли, чтобы напомнить себе эти страшные слова, я без какой-либо веской причины решил, покинув дом, повезти Лейлу в Марсель?

Настоящего ужаса я не испытывал, хотя и говорил себе, что меня должен был охватить непреодолимый страх. Я был всего лишь тверд, спокоен и готов принять новую волну невозможного.

И вот тут-то Лейла закричала:

— Смотрите, там, наверху, «Восточный Бар»! — И сильно застучала ногтями по стеклу.

Я затормозил. Я его увидел. Мы остановились у подножия темного склона. Над нами параллельно дороге шла улица, скользя меж кварталов призрачных домов. На светящемся прямоугольнике, единственном источнике электрического света во всем этом мраке, и в самом деле можно было прочесть кроваво-красными буквами по белому фону: «Восточный Бар».

— Вот сюда мы должны были прийти с Каримом, — твердила Лейла, — вот сюда! Я хочу пойти посмотреть.

На этот раз я всерьез задумался над тем, куда заведет нас это безумие. И впервые почувствовал, как в груди шевельнулась тревога. Боль была вполне терпимая, но очень отчетливая. С чем мне было трудно смириться — это с тем, что, если я и заставил человека по имени Карим (или Хусейн, или Фуад, или Лахдар — какая разница?) сказать, что они с Лейлой могут поехать в Марсель, а там пойти к некоему дяде Джо в некий «Восточный Бар», то я и не думал проверять, действительно ли в этом городе существует заведение с таким названием. Я написал это наобум. Впрочем, для повествования это большого значения не имело. Я выключил мотор и погасил фары.

— Что это за «Восточный Бар»? — спросила Эллен.

— Сам толком не знаю. Пойдем посмотрим.

Эллен поняла, что не должна больше расспрашивать и что между мной и Лейлой существует тайный сговор.

Мы втроем вышли в марсельскую ночь. Очень крутой переулок упирался прямо в бар, казавшийся в потемках квартала маленьким перламутровым ларчиком. Если подойти поближе, можно было еще прочесть на обветшалом фасаде, над узкой дверью, грубо намалеванную надпись: «Восточный Отель».

Лейла вошла первой, и все присутствующие мужчины разом смолкли. Теперь слышен был только телевизор, отрывки яростной арабской брани вперебивку с очень ритмичной музыкой. Мы с Эллен забрались в укромный уголок у самой входной двери. Мне сразу здесь понравилось, и это место, и ощущение, что я, толкнув дверь, вошел в грезу, и то, что я оказался среди наблюдателей пустоты, пьяниц, испытывавших смутную враждебность к непростым парням вроде меня, но погруженным в своего рода незатейливый фатализм.

Пока что в поле зрения не было ни одной женщины. Настоящая печаль, смутная и обреченная, рассеянная в тусклом свете. Долгое ожидание, бесконечное ожидание и убежденность в том, что ждать нечего. Только и можно, что изо дня в день, по крупицам, пересказывать одно и то же. Не утраченное время, но бескрайняя пустыня времени, и ничего более.

За стойкой, под безжалостной неоновой лампой, стоял прямой и стройный старик, должно быть, хозяин заведения. Он замедленными движениями перетирал стаканы. Время от времени он откладывал тряпку и подхватывал со стойки дымящуюся сигарету. С наслаждением затягивался, клал окурок на прежнее место и снова брался за работу. Когда Лейла бесшумно шла через зал, он поглядел на нее и улыбнулся. Я внимательно за ним наблюдал. Я думал о том, какие детали мог бы подчеркнуть, если бы мне надо было его описывать, — его череп, словно выточенный из куска дерева, его почти наголо остриженные белые волосы, его трехдневную щетину, его темные очки и золотые зубы, которых было куда больше, чем здоровых и обломков. На смуглой коже блестели золотые часы на тяжелом браслете и золотая оправа очков.