Камень у моря - [6]

Скажет он, а графья, князья да генералы запишут и станут дознаваться, откуда он, как лютого барина звать.

Все горе выскажет он, все слезы, всю кровь, все ссадины от арапников управителя, приказчиков, объездчиков и барина припомнит он, погибших детей помянет…

Нарастающие крики приглушили в нем радужный бред.

Он подхватил Маркушку на руки, и они увидели вдалеке много лошадиных голов, а между ними и на них пятна белой, голубой, малиновой одежды, блестки эполетов, платья, перья, шляпы и зонтики.

Крики накатывались все громче: «Ура! уррра-ра-а!» — и- захлестнули Ивана с Маркушкой. Уже обозначилась коляска с царицей и детьми. Иван поставил Маркушку на дорогу:

— Ну, держи кошелку и не отставай. Как я, так и ты делай. Благослови, господи!

Иван взял из кошелки полотенце с мешочком, но в горячке не сумел сделать так, как решил с домашними. Полотенце надо было сложить вдвое, так, чтобы вышивки свисали к коленям, прикрыть им руки, на них, на манер хлеба-соли, положить мешочек с камешками, тогда выступать вперед и падать на колени. Вышло все не так…

Край полотенца запутался в вишневой завязке, а коляска была уже вот. Иван кое-как освободил полотенце, сунул его в кошелку, схватил Маркушку за руку, юркнул с ним на дорогу и, подняв над головой мешочек, ринулся к несущейся коляске. Колени его уже готовы были подогнуться, глаза впились в царя с царицей, но сбоку ахнуло:

— Держи его!

— Это переряженный!

— Бомба, может!

— Ай!

— Вон, у старика!

— В руке, черная!

Народ схлынул с дороги, сытые подхлестнутые кони захрапели и дробней зацокали копытами. Иван бежал им наперерез, махал мешочком, кричал, но его рвануло назад, оглушило болью и швырнуло в беспамятство.

Маркушка увидел под ним кровь, упал на него, закричал:

— Мы к царице! Нам нужно! — и, вздернутый чьей-то рукой кверху, как котенок, отлетел прочь.

VIII

Иван сквозь муть увидел окно о толстой решеткой, ощупал забинтованную голову, услышал рядом шорох ц испуганно сел. С нар поднялся человек в белом халате, поглядел ему в глаза, попятился и стукнул в дверь. По коридору рассыпался дробный скрип, загремел засов, из-за двери, как на пружине, выскочил военный:

— Очнулся?

Он выпустил из камеры человека в белом халате, оглядел Ивана и, прикрыв дверь, закричал. Коридор ожил, и в камеру со столом и стульями вошли три военных.

Они разложили перед нарами на столе бумаги, сели и начали мучить Ивана:

— Ты, старик, кто?.. Откуда пришел? С тобой был мальчишка?.. Чей он?.. Зачем ты пришел с ним в город?..

В глазах Ивана мутнело, в голове не стихал гул, но он рассказал все, как было, от начала до конца. Военные не поверили, что он хотел просить царицу о деревне, стали допытываться, кто научил его этому, вконец издергали его сердце и, убедившись, что он говорит правду, руками ударили себя по коленям:

— Вот анекдотик!

— Террорист, хо-хо-ха-ха-ха-а!

Вместо лиц Иван увидел рожи с блесткими щелочками вместо глаз и прохрипел:

— Над стариком потешаетесь, а еще господа.

Один из военных цыкнул на него, вслух прочитал записанные его слова и строго спросил:

— Все так?

— Так, а что с того? Где мой Маркушка?

— Потом узнаешь. Подпишись вот здесь.

Иван с трудом поводил по бумаге пером. Военные подхватили стол и стулья, замок громыхнул за ними, и в камере стало тихо, как в могиле.

Иван забывался, приходил в себя и вновь забывался; видел в окне свет дня, муть, отблески не то утренней, не то вечерней зари. Солдат молча ставил перед ним кружку с водой, миску пшенной бурды с бурыми клочьями лука, клал кусок хлеба, каждое утро обыскивал его, водил в тухлый подвал, обратно-и все.

Изредка человек в белом халате входил в камеру с поджарым доктором в котелке и крахмальной манишке. Они вдвоем разбинтовывали Ивану голову, обстригали вокруг раны волосы, чем-то мазали ее, забинтовывали и оставляли в камере запах лекарств и ваксы.

Иван считал проползавшие дни и ночи, но однажды сбился и махнул рукою. Боль и звон в голове затихали, а сон приходил все реже и реже. Не только днем-и ночью не мог он сомкнуть глаз, глядел на желтоватый свет в дыре. над дверью, на туманный от грязи потолок, тужился понять, за что его держат, вновь и вновь мысленно оглядывал случившееся и гневно плевал в тишину, нет, не в тишину, не на пол, а в бегущих в воображении лошадей, в коляску, в лица, а главное-в лицо той, перед которой он хотел упасть на колени. Плевал и тут же в оторопи «Что это я, Господи!» — поджимал ноги, гнал с глаз лошадей, царя, царицу, но они вновь неслись мимо, вытянутые, белые от испуга, и вызывали злобу. Иван ощущал в руке мешочек о камешками и сердито бормотал:

— Испугались, а кого, чего? Тьфу!

Спохватываясь, он отгонял наваждение молитвой:

«Верую во единого бога», — но слова спутывались, в глазах сновали побеленные страхом лица, и в груди опять вставали боль, унижение и ярость:

«А за что? Я двадцать годов каменья берег, выбирал.

Они мне лучше всего, а вы со мною так…»

Он мысленно падал за несущимися лошадьми, крик Маркушки врывался в цокот копыт, сбрасывал его с нар и толкал к стоявшей за дверью тишине:

— Слышь, ради бога, скажи, что с мальчишкой? Одно слово: живой или убитый, а?