Камень - [16]

— Вы с ней вместе работали, так?

— Работал.

— Вы её любили, не так ли?

— Любил, — чуть замешкался Рябинин, не уверенный, что должен признаваться даже её дочери.

— А вот ещё доказательство…

Она затрясла сумку, вдруг позабыв, как та открывается. Рябинин ждал, опять теряя ощущение реальности, — любовь, доказательства, его дочь… Но доказательство она достала и положила перед ним веско, как официальную справку. Опять письмо Маши, кусок её письма. Тот же крупный и ровный почерк, те же самые чернила…

«Мама, а Рябинин, о котором я тебе писала, влюбился. И в кого, думаешь? В меня. Хороший мальчик и цельная натура. Не знаю, как и быть».

— А что написано дальше?

— Об этом всё.

Будь Рябинин волшебником, сделал бы эту Жанну бестелесной и невидимой, растворил бы её в воздухе, перенёс бы куда-нибудь за стены прокуратуры — или сам бы птицей взмыл на крышу с этим письмом в клюве… Хотя бы на десять минут, на одну бы минутку. Чтобы посидеть с ожившими строчками наедине и слиться с их смыслом и с тем временем…

— Жанна, а дата стоит под письмом?

— Мама никогда не ставила дат.

— Оно написано, когда вы уже были на свете.

— Но вы работали с ней и раньше.

— Нет, я работал с ней только один сезон.

— Я совсем не похожа на своего отца…

— Но вы и на мать не похожи.

— Странно…

— Пути наследственности неисповедимы, Жанна.

— Тогда извините меня…

Она успокоилась — даже поправила волосы, растрёпанные нервной вспышкой. Приходил в себя и Рябинин. И чем шире разливалось в нём спокойствие, тем сильнее одолевало удивление. Как же так… Уверовать в его отцовство по нескольким строкам о любви? Ну да, если любовь… Рябинин неприятно ухмыльнулся:

— Если любовь, то должны быть и дети. Так, что ли?

Она, опустошённая своим взрывом, вяло согласилась.

— В жизни — так.

— Женщина, а ничего не знаете о любви.

В начале их разговора она бы взвилась, а теперь лишь лениво прикрыла глаза:

— А кто о ней знает…

— Я! — нахально бросил Рябинин.

Она улыбнулась живей, уже с подошедшей силой, уже с иронией. Видимо, ей стало забавно.

— По крайней мере, больше вашего, — чуть отступил Рябинин.

Жанна поставила локоть на стол, упёрлась подбородком в ладонь и заговорила неспешно:

— Шестнадцатилетней я влюбилась в капитана дальнего плавания. Он был лыс, холост, курил трубку и держал попугая-матерщинника. Я пришла к капитану домой и сказала, что хочу скрасить его жизнь. Варить по утрам кофе, чистить попугаеву клетку, провожать и встречать в порту. Попугай выразился, а капитан от смеха чуть не подавился трубкой. И позвонил моему отцу…

Она замолкла, уведённая памятью в отошедшие годы. Рябинин ждал — точку она не поставила.

— В восемнадцать лет я влюбилась в хоккеиста. Энергичен был, как его шайба. Привёл меня к себе. Все стены увешаны клюшками и голыми бабами из иностранных журналов. Прожила у него месяца три и сбежала…

Жанна вновь умолкла, опять не поставив точки. Рябинин знал, что она её не поставит, пока не выговорится.

— А потом влюбилась в шишкобоя…

— В кого?

— Или шишкобея. Это официальное название. Он ездил в Сибирь на сбор кедровых орешков. Лазал по деревьям, как обезьяна. Там нужна сила и ловкость. Привозил хорошие деньги, а зиму вёл рассеянный образ жизни. Предложил замужество. Подумала, кем я буду? Шишкобойкой? Или шишкобейкой?

— Вы же его любили?

— Сергей Георгиевич, не вводите в уравнения иррациональные числа.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что с милым рай в шалаше, если милый — атташе.

Теперь она поставила точку, рассказав о своей любви всё. И Рябинин вспомнил, что его беспокоило в разговоре о муже, — тогда ведь тоже была поставлена неожиданная точка.

— Так что, Сергей Георгиевич, кое-что о любви я знаю.

— Ну, а про мужа?

— Что про мужа?

— Его-то вы любили? Или он пошёл как атташе?..

— Любить я больше не захотела. Могла, но не хотела.

Она неуёмно тряхнула короткими волосами, гордясь управляемостью своих чувств.

— Под вашими словами подпишется любой мещанин. Он тоже вытаптывает свою любовь, стоит той забрезжить. С ней ведь хлопоты, морока, переживания, вред здоровью…

— Мне понятны мотивы этого, как вы его называете, мещанина.

— Мотивы?

— Любовь бесполезна, Сергей Георгиевич.

— Ага! — удивлённо обрадовался Рябинин.

— Что «ага»?

— Мотивы, польза…

Его удивление было адресовано ему же…

Уголовно-процессуальный кодекс обязывал следователя находить мотивы любого преступления. Рябинин искал, постепенно увлекаясь, — он уже обратился вообще к мотивам человеческих поступков и человеческого поведения. Зачем? С какой целью?.. На эти вопросы мог ответить каждый. Но вот «почему» Иванов обокрал Петрова? Иванов знал, зачем он это сделал, — чтобы у него прибыло. Но он и сам не ведал, почему решился на воровство. Конечно, Рябинин мог бы раскрыть труды психологов и криминалистов, но не было времени, да и подозревал он тайно, что учёные тоже не знают, почему Иванов обокрал Петрова. Поэтому Рябинин думал и примеривал это «почему?» к своим поступкам и чужим, выверяя одну мелькнувшую мысль другой. Много их прошло, пока на дне почти бессознательных поисков не забрезжила какая-то стройность, какая-то теория — доморощенная, для себя. Появление теорий Рябинина не смущало. Не первая. Но так и должно быть — он работал с людьми, а океан человеческих отношений изучен мельче, чем мировой.