Камень-обманка - [119]

Россохатский ждал Кириллову возле зимовья. Увидев ее в сумраке наступившего вечера, он нервно поежился и опустил голову.

— Ждал? — спросила Катя, вплотную подойдя к Андрею.

И заметила устало:

— Вот сразу и видать, чё ты — любовник, не муж. Мужья, говорять, жен не ждуть. А чё ее ждать — весь век под боком, хошь не хошь — надоесть.

— Где была?

— Гуляла. Нешто нельзя?

— Нельзя. Побью, Катька.

— Бить будешь жену. Пока потерпи, ваше благородие.

Андрей понимал, что Катя задирается, что у нее испорчено настроение, но даже предположительно не знал, в чем дело. Он разумел твердо лишь одно: это результат ее прогулки с Хабарой. И чувствовал, как раздражение корежит душу.

— Где Хабара?

— Лешак его знаеть. Тут где-нибудь…

— Зачем звал?

— Ладно, айда в избу, — сказала Катя, не отвечая на вопрос. — Ужин-то поспел?

Они уже вяло ели суп, когда вошел Хабара. Бросил взгляд на лежанку Дина и, сразу потускнев, спросил:

— А где старик?

— Не знаю, — грубовато отозвался Андрей. — За ветром гоняется. Не сидится вам!

Гришка вполне ясно понял, кому это «вам», что-то хотел ответить, но в эту секунду заскрипела дверь, и появился Дин. Он устало протер оружие, прислонил его к стене, без слов подсел к печке и подставил Кате миску.

Выхлебав суп, так же молча отправился к нарам, лег и отвернулся от людей.

Катя и Гришка переглянулись, но тотчас отвели глаза друг от друга.

Андрей перехватил эти взгляды, и ревность, подозрения, опаска вспыхнули в нем с новой силой.

ГЛАВА 20-я ПУЛИ В СПИНУ

Зефир пал за неделю до свежей травы. Конь лежал в своем загончике плоский, будто нарисованный детской рукой, и на открытом его глазу бельмом стыл залетевший через щели снег.

Россохатский, войдя утром в сарай, наткнулся на мертвого жеребца и одеревенел. Нет, конечно же, видел, как с каждым днем Зефир становился всё хуже и хуже, как лезли у него из-под кожи ребра и делалась непомерно длинной и худой морда. И всё ж надеялся: конь дотянет до тепла, отъестся на густых саянских травах, и прежняя удаль вновь засияет в его глазах. А раз жив Зефир, то, может, как-нибудь и удастся вырваться из глуши, вернуться в свое тихое и устойчивое прошлое. Россохатского согревала эта иллюзия былого относительного благополучия, крошечная искра надежды.

Со смертью коня последняя жилка, скреплявшая Андрея с той, другой жизнью, резко оборвалась, и никаким узелком, никакой починкой ее теперь не связать. Так, во всяком случае, казалось Андрею.

Он долго стоял у трупа животного, и уже не было мыслей в голове, а давила душу почти физическая горечь и боль.

Хабара, успокаивая Россохатского, проворчал:

— Всё одно, сотник, не жилец он был на земле, твой конь. Да и мы уцелеем ли — одному богу известно. И ни к чему лишняя скорбь.

Еще в первых числах апреля задул холодный северо-западный ветер, и до самой середины мая подметал он тайгу гигантской метлой, сбивал в тесные стада тучи над гольцами, обрушивал внезапные ливни на оживавшую тайгу. Чуть позже докатывались до Шумака душно-тревожные запахи лесных пожаров.

Весна шла по Саяну кавалерийским наметом, зажигая светлячки альпийских цветов, выбрасывая над землей острую зелень черемши и щавеля. Покурчавели березки, май мутил воды, и горланил в лесу разный певчий народишко. В сосновых кронах почти беспрерывно раздавались игрушечные взрывчики: трескались шишки, рассеивая зрелые семена по миру.

Звенели там и тут зяблики, слышалась первая песня самца-кукушки, мелодично ворковала горлица, метались в поисках пищи горные новоселы — бурая оляпка, пеночка, лесной дупель.

На Шумаке появились забереги[60], заплескалась верховка[61], ветер съедал снега на полянах, дни приметно росли и, наконец, тепло побороло зиму.

Во второй половине мая трава уже густо покрыла землю и подрос лук-черемша. Его очень ждала Катя.

Теперь она немного разнообразила еду, варила из молодой крапивы и щавеля зелёные щи, подавала на стол траву-кислицу.

Выросшая в таёжных походах и на биваках, Кириллова отлично знала, какие из трав годятся в пищу. Она готовила отменный суп из крупных волосистых листьев и гигантского стебля борщевика, или, как его чуть иначе называют, борщевника. Собирала вдоль троп корни одуванчика, разрезала и сушила их, затем подрумянивала на огне и, вся сияя от удовольствия, угощала мужчин.

Кормя Андрея, говорила:

— Летом да осенью и воробей богат. Нешто нас тайга не прокормить? Вот, скажем, лопух. Вроде бы и ни к чему он, сорняк, а нет ведь. Поздней осенью стануть его корешки с кулак — и можно их заместо картошки жевать. А то еще — мать-и-мачеха. Желтенькие у нее такие цветочки, и растуть на коротких, толстеньких стебельках. Похожа та травка на одуванчик. А когда отцвететь, выйдуть зубчатые листики, поверху ярко-зеленые, гладенькие, холодненькие, а понизу — белые, легкие. И листья, и цветы можно сушить и пить, как чай. Также при нужде лечать теми цветками простуду и кашель. И, выходить, не время нам пропадать с тобой, Андрюша.

Россохатский нервничал. Гибель Дикого, смерть Зефира, непонятная прогулка Кати и Гришки, после которой Хабара целыми днями пропадал в тайге, постоянное отсутствие Дина вызывали острое чувство тревоги. Надо было что-то делать, решать, как-то выпутываться из того сложного лабиринта, в какой его загнала неудача войны. И теперь он все чаще напоминал Кате, что пришло тепло — и пора тянуть к людям, выходить на рубеж, бежать в Китай или Монголию.