Камень-обманка - [117]

Кореньков расстроенно поскреб в затылке, вздохнул.

— Ладный детина убег, росту в нем сорок два вершка. И немалый груз на себе волок, идол. А еще он левша, паря.

Шубалин усмехнулся.

— Глаза и нос твоя не скажи какая?

— Лицо не опишу, — не стал обижаться старик, — а то, что молвил — верно. Сам гляди.

Он подвел напарника ближе к следам, пояснил:

— Оттиск ступни — известно, седьмая доля роста. Тут без малого семь вершков. Один убери — нога не голышом, в сапоге. Сколь выйдет? Шесть. Вот и перекрести эти шесть на семь… Следы глубоки и шаг короток — от груза. А чё левша — совсем просто: левый шаг длиньше… Ну, как мыслишь?

— Я на застава езжай, — после минутного размышления отозвался Шубалин. — Твоя везде смотли. Ладына?

— Скачи, — согласился Кореньков.

Вараксин, приехавший накануне в Монды, выслушав Шубалина, велел объявить тревогу. Пограничники верхами кинулись к кустарнику, за которым их ждал Зосима, спешились и пошли по следам.

Как и предполагал Вараксин, перебежчик вскоре встал на лыжи. След змеился в общем северном направлении, но затем неизвестный резко повернул к тракту. Это сначала озадачило Вараксина. Но тут же всё стало ясно: следы вышли на поселковую дорогу и смешались со множеством других отпечатков.

У красноармейцев был совсем маленький опыт розыска и задержания нарушителей, и с наступлением темноты люди прекратили поиск.

Вараксин донес о происшествии в Иркутск, получил, как водится, нагоняй и теперь безвыездно находился в Мондах, стараясь не допустить новых ошибок.

Зосима после этого случая ходил хмурый, часто курил самодельную трубку, вздыхал и последними словами ругал неведомого перебежчика.

Ваня Шубалин старался не показать своего огорчения и принуждал себя улыбаться, когда красноармейцы беззлобно ругали его за упущение.

ГЛАВА 19-я БУМАЖКА С УСЛОВНЫМИ ЗНАКАМИ

Хабара почти ежедневно уходил на Шумак, таскался по реке, но ни разу не попалось ему место, хотя бы отдаленно напоминающее Золотую Чашу. Или врут люди, или слеп Гришка и проглядел сказку, упрятанную под снег и лед! Что б там ни было, а вот — поиски впустую, все лишения ни к чему!

Артельщик, понятно, замечал, что и Дин исчезает из зимовья на весь день. Матерый охотник и следопыт, китаец то и дело возвращался домой, не задымив винтовки: тоже, чай, пытается в одиночку напасть на исполинов котел! И Гришка, втайне злобясь на Дина, не мешал ему. Пусть ищет. Коли найдет, Хабара заставит его поделиться. А нет — так… Слишком велика удача — и сто́ит ради нее запродать душу черту.

А Катька? Не станет ли поперек? Только одна она знает от отца, владевшего тайной, некие знаки, по каким можно выйти в ущелье, где в дно исполинова котла бьет бешеный водопад, веками омывающий золотую жилу.

Гришка говорил неправду Андрею, будто равнодушен к Кате. Да и то сказать, — здесь, в тайге, где баба вроде заморской диковины, стал бы он уступать Кириллову другому. На-кось! И все ж уступил. Но сделал так не по слабости, не по небрежению, а из тонкого расчета. Пусть Катька и офицер пребывают в слепоте страсти — оно и лучше: не разглядят Чаши. Понятно, было б вернее, ежели б девка сворковалась с ним, Хабарой: и к удаче стежка короче, и одеяло не заиндевеет. Но Гришка не дитя, видит: девка без памяти от сотника. Начнешь их отрывать друг от друга — и угодишь промеж двух жерновов. Нет, бог с ними, будут еще у Гришки девки, не хуже этой!

Он шел сюда, ставя голову на кон, не ради юбки — всей жизни ради. Так считает: возврат в родные места ему заказан — там его ЧК ждет не дождется, чтоб голову снять. Стало быть, иль подаваться за рубеж, иль уходить в другой край России, покупать чистый документ. И так, и так капитал нужен.

Деньги, — без них никуда. И Хабара, издерганный неудачами, всё же решил: настал срок для разговора с Кирилловой, к какому прочно и загодя готовился.

Незадолго до вечера, отдышавшись после очередного бесплодного поиска, зашел в избу и увидел: Катя одна стряпает еду.

Хабара присел рядом, свернул папиросу и молча стал наблюдать за ловкими руками женщины.

Кириллова, заметив его пристальный взгляд, непривычно смутилась.

— Чё это ты на меня взморщился?

— Ничё, — усмехнулся Хабара. — Да вот, вишь, весна — и охота мне пошататься вблизи, потолковать чуток.

Он прогнал улыбку с губ, подышал табаком.

— Однако ведь не пойдешь. Сотник осердится.

Гришка верно рассчитал удар. Кириллова нахмурилась, проворчала, не бросая стряпни:

— Чё мелешь? Не на веревочке я. Своя голова есть.

— Ну, коли так, — одевайся, пойдем.

В зимовье с охапкой дров вошел Россохатский. Он скользнул взглядом по лицам сибиряков — и ничего не сказал.

— Досмотри за ужином! — крикнула ему Кириллова. — С артельщиком похожу. Опостылело тут.

— Иди, — удивился Россохатский, — но вечер близко.

— Ничё, не заблужусь. Не дитё.

Андрей лег на нары и, стараясь казаться равнодушным, повернулся к стене. Но как только молодые люди скрылись за дверью, вскочил и, просыпая махорку, стал сворачивать папиросу. От него что-то скрывали, и это тревожило, как все неведомое.

Попытался отвлечься, наблюдая за котелком, кипевшим на огне, но не сумел и рванул дверь зимовья.

Очутившись на воздухе, прислушался, но все было тихо.