Камень на камень - [9]

Иногда вешали на крест пилотку, если у кого была. И спи, друг, в темной могиле, пусть тебе приснится Польша. Но мало у кого были пилотки. В основном кепки, фуражки, береты, у некоторых лыжные шапочки, кое у кого шляпы, у двоих-троих конфедератки, а то и баранья папаха попадалась, и треух, и еще всякие, иной раз и не знаешь, как их назвать, кто в чем из дома пришел или раздобыл где, тот такую и носил. Микус и Лукасик ходили в вязаных шапчонках с наушниками, какие матери детям зимой надевают, под подбородком застегиваются на пуговичку. Но этим двоим еще и шестнадцати не исполнилось, мы их нашли спящими в лесу под пихтами, немцы ихнюю деревню сожгли, отцов, матерей поубивали, только им двоим изо всей деревни удалось сбежать. А кому не в чем было, тот во вражьей шапке ходил. Выстирает хорошенько, не столько даже от грязи, сколько от нечистых мыслей, чтобы часом из этой шапки не поналезли в башку. И прицепит спереди орла, а под орлом — лоскуток бело-красного флага.

Если по шапкам судить, можно было подумать, недотепы какие-то, сброд, не войско. Таким окопы рыть, валы насыпать или зверя загонять, когда баре на охоту выедут; какое уж это войско. Но в каждом черт сидел, и сердца у всех твердые, как из камня. Бога позабыли, разучились плакать. Даже когда своего хоронили, не бывало такого, чтобы кто-нибудь слезу уронил. Только: смирно! Слезы, они другой раз хуже, чем пули, разят. И даже в животе ни у кого не посмеет забурчать, пусть хоть три дня во рту не было ни крошки и желудок пустой, как в великий пост. Слюны громко не сглотнет никто. Носом и то не швыркнет. Даже губы не имели права прошептать: аминь. Я только поглядывал, не заблестят ли у кого глаза. У меня «смирно» — не просто ноги вместе, руки по швам. Это и мыслям смирно, и душе замереть, и всему, что ни есть, — смирно! Голос у меня был как набат, я пел басом в хоре, даже ксендз, случалось, просил: потише, сын мой, потише, костел у нас маленький, неужто ты хочешь, чтобы господь оглох? Ведь над самым его ухом поешь. А он не любит, когда так громко, для него важнее, кто как чувствует, а не как поет, недаром ему меньшие ближе больших. Я если крикну: смирно! — и горбатый выпрямится. Назывался я тогда Орел, и жизнь от смерти для меня отличалась, как «смирно» от «вольно». Кто-то, может быть, не поверит, чтоб одно слово имело такую силу. А имело. Это как сила предназначения, от которой не уйти. Как вместе взятые силы ада и рая. Человек по команде «смирно» что угодно сделает, даже если ему этого делать не хочется или невмоготу. Как говорится, и гору сдвинет, и реку повернет вспять. По команде «смирно» и сердце ровнее бьется, и умом многое проще понять. Кто знает, может, по команде «смирно» и смерть примешь без сожаленья. Я иной раз думаю: откуда столько силы в одном слове? Верно, тот, кто это слово выдумал, насквозь знал жизнь. Иногда, правда, бывают такие минуты, когда и для себя ничего лучше не найти, кроме как скомандовать: смирно!

И ребятам я приказал, чтобы, если погибну, ни один не посмел слезу пустить, только — смирно! Самое большее — пусть кто-нибудь мне на губной гармошке сыграет. «Камень на камень, на камень камень». Потому что, если б мне сказали изо всех мелодий взять на тот свет одну, я бы эту взял. Из мелодий и из жизни.

Иногда я жалею, что так не случилось. Давно б уже все было позади, не пришлось бы теперь надрываться. Склеп этот хотя б. Еще вечно с меня требуют: продай столько-то зерна, столько-то картошки, столько-то свеклы, того столько-то, сего, и с каждым годом все больше и больше. Нет уж, сколько уродится, столько и продам. Сука десять раз в году не щенится, самое большее два раза. Так и земля — родит, сколько может. У вас-то ни черта не купишь. Обождите, помру я, заберете себе эту землю, все равно мне оставлять ее некому. Тогда и продавайте, и покупайте, хоть в десять раз больше. Но пока я живой, земля моя; хорошо еще, мне спину гнуть не лень, не то б давно быльем заросла. Да разве втолкуешь? Сами земли не нюхали, а лучше всех разбираются, потому как ученые. А земле только от земли научиться можно, кем бы ты ни был.

Несколько лет назад привязались, чтоб я солому с крыши содрал и покрыл хату черепицей или толем, потому что вышло постановление насчет соломенных стрех. А у меня солома еще хорошая, не протекает. Оказывается, я деревню позорю. А по мне, моя стреха красивше любой черепицы, толя и даже железа. А чердак какой! Сходите, умники, посмотрите, небось забыли давно, как выглядит чердак. Такие разве под вашими черепицами, толем, железом? Ящики, а не чердаки. Сундуки. Когда жара — как в аду жарко, а когда холодно — холодней, чем на дворе. А у меня зимой тепло, летом прохладно. Зерно, мука, лук, чеснок — все может лежать, не замерзнет и не сопреет. Сырки можно сушить и одежду вешать. Да, хотя бы пойти прилечь, когда умаешься или когда все опостылеет, — уютней, чем в горнице, мухи даже не кусают, и белый свет будто только и начинается за стрехой. И чего вам дались эти наши стрехи? Вон дорогу бы к мельнице лучше проложили, весной с двумя лошадьми телегу не выволочешь из грязи. Кузнец деревне нужен, а то аж в Болешицы езди лошадей ковать. Лошадям еще долго ждать, покуда на них выйдет постановление. Вы хоть слыхали, как дождь по стрехе шелестит? Ни под черепицей, ни под толем, ни под железной крышей такого не услышишь — гравий барабанит, вот и все. А по стрехе — будто манна сыплется с небес. Целый день можно лежать да слушать этот дождь. А мысли собрать — нигде лучше не соберешь, чем здесь, под стрехой. Ни в поле, ни в саду, ни над рекой, ни в костеле.