Калуга первая (Книга-спектр) - [62]

Слаб Кузьма Бенедиктович в юриспруденции и потому так опростоволосился. Думал, что если увлечен чем-то таким всепоглощающим, если проектируешь и фантазируешь, то можно и не поработать, погрузиться в свое, проверить идею со всех сторон. Увлекся, все слова и ценности забыл, все привычные понятия из головы выскочили. Проедал имущество, сначала чертил, а потом в уме все схемы держал, так было экономичнее. Забыл, что в обществе, а когда уж в животе слишком урчало, шел по домам, пиджаки и сорочки, сапоги и кастрюли продавать. Сердобольные старушки со своего пенсионного стола приносили. Износился и примелькался с бутылками из-под кефира, милиция два раза посетила, спрашивала: "Когда бросите порочный образ жизни? Когда будете устраиваться на работу?" Кузьма Бенедиктович смотрел, как из другого измерения, кивал и бормотал, с трудом подбирая забытые слова: "Пардон, каюсь, виноват, что прикажете, на днях-с." Но шли месяцы, и он до того обнищал, что как-то стоял возле остановки задумчивый, и жалостливая девушка двадцать пять копеек ему в ладонь сунула. После этого Кузьму Бенедиктовича часто можно было увидеть на железнодорожном вокзале, сидящего у входа в мужской и женский туалеты с перевернутой шляпой возле скрещенных на индийский манер ног. Его глаза были мутны и казались печальными, бороденка торчала клочьями, его засаленная одежда и молодые руки вызывали щемящее сострадание. Монетки звякали, и он иногда произносил: "Очень спасибо." Ему хватало сборов на три-четыре дня. На хлеб, чай, сахар и суп в пакетиках. Его фотографировали, одна старушка поцеловала ему руку (он сказал: "очень спасибо"), и шептали, что это блаженный. В те далекие времена можно было встретить Кузьму Бенедиктовича и в камерах предварительного заключения. Ему такие метаморфозы не доставляли никаких неудобств и переживаний. Главная деятельность кипела в голове, там было все - дисплеи, компьютеры, судьбы, события, страсти и люди. Кузьма Бенедиктович пахал, выкладывался, изводил себя до восьмого пота. И только уже будучи в лагере, одетым в шапочку и все остальное, он сознавал, что прожил далеко не образцовый кусок жизни. Но отныне идея была в принципе решена, взрывоопасное жжение прекратилось, и Кузьма Бенедиктович преобразился, он шутил, говоря: "Смотри-ка ты, мысли действительно заводят в места отдаленные от культурных центров!" Он не отчаялся, спросив, сколько ему осталось сидеть. С изголодавшимся социальным любопытством взялся изучать быт и личность арестантов, выяснять, что их сюда привело и куда после этого выведет. Он принял самое активное участие в жизни лагеря, пел и плясал, рассказывал о прошлом и обо всем, что знал. Его полюбили бичи и алкоголики. Он умел слушать. Ему теперь нужен был стол, на котором он смог бы разложить свои чертежи. А когда проект реконструкции был поддержан сверху, и начальника лагеря премировали, Кузьма Бенедиктович пил с ним в кабинете чай и говорил, посасывая трубку: "Нет, гражданин начальник, сюда я больше не ходок, как бы ни скучал по вам и вашим подопечным." "Молодца! - благодарил майор. - Теперь называй меня, дорогой Кузьма Бенедиктович, товарищем. А за твой дешевый проект ты получишь характеристику, по которой в любом месте сходу устроишься. С таким талантом просто жаль расставаться, молодца!" И растроганный начальник, пустив слезу, облобызал Кузьму Бенедиктовича. Он ещё долго ставил его в пример своему коллективу и сдержал слово, характеристика помогла, и покинув лагерь, заработав в тайге кое-что, Кузьма Бенедиктович прибыл в Москву, а потом оказался в Калуге.

* * *

В воскресенье вечером по восточной ветке Валерий Веефомит возвращался домой на электричке. Он ездил к приятелю и хорошо с ним поболтал. Помимо всего и о будущем России (именно России, так возвышенней). Они обсудили все, что у них накопилось за время разлуки. Они во многом сошлись и, как выяснилось, оба жаждали преобразований.

Валерий чувствовал себя славно и с удовольствием наблюдал пассажиров. Вот появились цыганята и цветным клубком прокатились по вагону, остался один мальчик лет восьми, он быстро крестился, что-то бормотал и шел с протянутой ручкой. Никого не благодарил и никому не смотрел в глаза. Его отроческий облик умилял. Этот спектакль был настолько необычен для Веефомита, что он, будучи под впечатлением разговоров о России, почувствовал себя кровно обязанным подать денежку. Но так как у студентов не бывает лишних денег, он сразу прикинул, что может позволить себе на благотворительность двадцать копеек и тут же непроизвольно подсчитывал, что если хотя бы двадцать человек в вагоне дадут по двадцать копеек, будет четыре рубля, а умножив четыре рубля на восемь вагонов, получится тридцать два рубля, а восемь вагонов можно пройти за десять минут, а... Он вспомнил как однажды видел цыган на базаре, покупавших дорогую колбасу, сглотнул слюну и решил дать десять копеек.

Но вот мальчик подошел, и вид его был настолько жалок и обездолен, что Веефомит устыдился необычайно и сунул руку в карман, захватил ещё десять копеек. Он укорил себя и представил, как красочно расскажет об этом эпизоде Кузьме и москвичке. И вот об этом человеке тоже расскажет.