Калуга первая (Книга-спектр) - [35]

Сквозь тревожную дрему я слышал, как расходились гости, и Зинаида принимала сон, так необходимый её зрелому организму. Вставала она к обеду и была какое-то время молчаливой и замкнутой.

Листы, которые я купил, не залежались, Зинаида прямо впряглась в роман, он так и назывался "Истина" и разрастался довольно споро. По два раза на неделе Зинаида меня и кого-нибудь из счастливчиков приятелей радовала новыми главками. Она торжественно доставала откуда-то из матраса разные листочки, тетрадочки, блокнотики и начиналось что-то необычное. Мы слушали про Софокла и про Дидро, манера римских классических трагедий чередовалась с языком языческих племен, мифология Скандинавии переплетались с мудростью Индокитая. Было много диалогов, и герой Ваня представал то циником, то поэтом, а героиня Арманда являлась то в облике Евы, то делалась легковесной бабочкой. Там были песни и хоры, и условности, маски, символы и метафоры, злой сарказм и тонкий юмор! И, конечно же, никакой жизни из канализации - это был очередной парадокс Зинаиды. Вот только сюжета я не мог уловить, но Зина была спокойна:

- Это потом, это неважно. Суть вы поймете в самом конце, когда прозвучит последнее слово, и тогда уж - точка!

Мы всегда широко раскрывали глаза, когда она говорила это слово "точка!". Что-то роковое таилось в том, как она его произносила. Встряхнув рыжими волосами, она смотрела мимо нас, серьезно и вечно. Потом она пересказывала содержание устно, так как некоторые переходы от мысли к смыслу ещё не успевала "отделать", или она не могла отыскать их под матрасом среди бумажек и листочков, испещренных таким почерком, в котором никто из нас не смог бы разобрать и строчки.

Я удалялся спать, и в голове моей кружился хаос.

"К чему она идет? Откуда в ней все это? Зачем ей этот титанический жребий творца?" - задавал я себе обывательские вопросы.

И не находил ответа.

"Кто коснулся её созидательным крылом? Почему, когда все вокруг так хорошо, она все такая же неугомонная, как десятки лет назад?" - спрашивал я себя с трепетом. И никто мне не мог помочь найти ответ.

Правда Кузьма Бенедиктович дал как-то мне намеком понять, что у Зинаиды не ладится с Раджиком, уж чем-то он увлечен неимоверно и совсем забывает, что он муж. Помню, мы тогда взяли Любомирчика из яслей и играли с ним в песочнице. Бенедиктович выстроил из песка замок, а Любомирчик стрелял в него камушками. Но из этого намека я ничего определенного не вынес. Вся беда в том, что в 1997 году ещё не научились как следует анализировать намеки.

Красное.

Я писал, а она наблюдала за мной. Давно уже за спиной я чувствовал чей-то взгляд - тревожный, острый и одновременно спокойный, все более и более наглый. Я ловил себя на мысли, что всегда рад оглянуться и встретиться с ней взглядом, увидеть ужас и страх, чтобы восторжествовать, когда она шарахнется от меня - человека. Это я, черт дери, пошел по лестнице эволюции вверх, и я сам на себя взирающее Око. Какого же ляда ей смотреть из меня, следить, когда я позволю ей вцепиться мне в глотку и лишить меня разума.

И я оглядывался, но не видел в ней страха, это во мне волной поднимается ужас, когда я встречался с бусинками её колючих глазок, она же неторопливо скрывалась в своей норе, которую бесполезно было заколачивать. О какой гармонии тут мечтать, когда она жила, как и я, так, как предписали ей предки, как повелевала эта ничтожно-великая среда.

Зная, что существует средства борьбы с ней, я не имел ни желания, ни навыков добывать их. Подохнет она, придет другая, ведь я-то жив, дышу и готовлю себе пищу, распространяю запахи, строю, зачем-то стремлюсь к гармонии, общаюсь с мужчинами и женщинами. И это и её жизнь - моя еда, мое стремление, мои общения, моя жизнь. Но почему так противно? Неужели она вечна, пока жив я?

Я писал и терзался этим. Я выводил строки, критиковал и предлагал судьбы, доказывал кому-то там, а на душе у меня лежал груз - она.

От ощущения следящего за мною Ока, от этой странной неуничтожимой и противоположной жизни меня бил нервный озноб, и тогда я психовал и топал ногами, представляя, что она подкралась и вот-вот вцепится в мою пятку, в мой палец.

И чем дольше я "создавал произведение искусства", тем явственнее понимал, что она - адская насмешка над этими "произведениями", что без неё не будет полноты и правды обо мне. Она - моя оболочка.

Она следила, а я творил ложь. Я строил дома накладывал краски, извлекал звуки, воспитывал и конструировал по навыкам и примерам времени, хотя давно уже вышел из подражательного возраста и не верил времени и его приметам. И она подтверждала это за моей спиной.

Я вспоминал те времена, когда никогда не чувствовал себя наедине с самим собой, если и был совершенно один. Всегда и всюду я ощущал чей-то взгляд, чье-то безмолвное Око вело со мной бессловесный разговор. Я гадал, называя это совестью, Богом или моралью, я подозревал, что это мое второе "я", самооценка, самоконтроль, исходивший из естественных и усвоенных норм морали и совести. Это было ощущение эксперимента, проверяющего меня на истинность, решающего, что же я могу и к чему приду.