Каллиопа, дерево, Кориск - [22]

Филипп сказал, что он понимает, что сказать «вымер» было бы столь же предсказуемо, сколь и бессмысленно, поскольку у меня наверняка найдется кто-то из знакомых, чей пример в этом случае снимет все вопросы; однако ему хотелось бы знать, почему «шутливая Флора», как ее зовет Марциал, решила высыпать запас своих шуток в этой оранжерее и чего стоит нам ожидать в опасении, что безжалостность ее проделок окажется сравнимой с их вычурностью. Этот резонный вопрос, однако, остался без ответа, ибо, в разгаре речи повернувшись ко мне и увидев нашу сигиллярию с той стороны, откуда мы доселе на нее не смотрели, Филипп, прервав сам себя, в третий раз за последнюю минуту указал мне на нечто, привлекшее его внимание. На коре неясно читались несколько букв, вырезанных ножом, кажется, довольно давно.

Тут мы с поразительной быстротой сделали, одно за другим, сразу три предположения, в сравнении с которыми любые кон диляртры покажутся мелочью: именно — мы узнали в надписи почерк Климены; затем разобрали это слово как ACONTIO, каковая надпись должна была означать не что иное, как «Аконтию». Вы, конечно, помните прелестную историю о кеосском повесе, который заставил встреченную на празднике девушку стать его женой благодаря клятве, вырезанной на яблоке, и тому, что в его благословенные времена всё, даже секретные донесения полководцам, было читаемо вслух. Впрочем, Овидий дал обманутой Кидиппе возможность отплатиться, написав Аконтию, что его послание она постаралась прочесть молча; надеюсь, к тому времени он еще не разучился краснеть. Наконец — и это стоило всех предыдущих умозаключений — каждый из нас отнес эту надпись к себе, помыслив в сердце подобно герою Ариосто: «Forse ch’a me questo cognome mette»^{22}. — Согласитесь же, что наши выводы казались неопровержимыми. Писать на дереве в оранжерее мог либо барон, либо его дочь; и, кажется, мы сделали барону одолжение, отведя его кандидатуру. Конечно, история знает не один случай, когда прославленные в войне и мире мужи выказывали необыкновенное пристрастие к деревьям: так например, Элиан упоминает о безрассудстве Ксеркса, который, увидев в Лидии высокий платан, провел подле него целый день, украшая его платьями и ожерельями, и поставил при нем стража, словно при любовнице; Октавиан велел сохранить пальму, замеченную им на месте лагеря при Мунде, а Александра Севера укоряют за то, что он сносил частные дома, чтобы на их месте разбить рощу, — но вырезания имен на коре, как делают потерявшие душевное равновесие пастухи, которым солнце напекает голову, следует избегать любому, кто проводит много времени с глазу на глаз со своим самолюбием.

И тут Филипп опередил меня. С задумчивой улыбкой он промолвил, созерцая надпись: «Разве я мог подумать, что она так вспомнит об этом». Она была, разумеется, Климена. В эту минуту я проникся крайней неприязнью к сигиллярии. Ее поведение было сущим свинством: ведь одному мне она была обязана тем, что выбилась из массы сучковатых анонимов, с которых свисает мох и летучие мыши, в одухотворенный мир индивидуальностей, — и что же? дождался ли я благодарности с ее стороны? нет — она при первой возможности молчаливо стала на сторону моего соперника, поправ все законы совести и нарушив обещание Св. Писания: «Ибо дерево не человек и не умножит числа воюющих против тебя»^{23}.

Итак, Филипп в борьбе со мной решил заручиться помощью всего, что росло под руками, однако теперь на нем было бремя доказательства. Я начал скромно, спросив, как же он понимает ACONTIO. Он отвечал, что тем единственным образом, коим это можно понимать, а именно: «Я принадлежу Аконтию отныне и навсегда, в силу обетов, принесенных перед богами». Я сказал, что после его истолкования трудно понять ACONTIO как-то иначе, и я теперь удивляюсь, зачем спрашивал; все, что мне хотелось бы знать, — не уместнее ли было оставить надпись такого содержания на яблоне, чем на сигиллярии, которая, кажется, не принимала никакого участия в историях, когда-либо происходивших с людьми, не исключая первозданных, и даже едва ли размножается чем-то, на чем можно писать письма. Филипп не без яда отвечал, что, возможно, Климена не могла найти подходящей яблони по той причине, что кора на них вся обглодана кондиляртрами, и была вынуждена писать на чем придется, уповая на то, что ее поклонники не будут слишком педантичны.

Я сказал, что совершенно удовлетворен его доводами и менее всего хотел бы казаться назойливым, однако все же спрошу, звал ли его кто-нибудь Аконтием раньше, хотя бы по ошибке, и как именно это происходило. Краснея от гнева, Филипп отвечал, что у него есть основания считать, что, вырезая это имя, Климена хотела назвать его, ибо в их отношениях был один эпизод, вследствие которого имя Аконтия, написанное на коре в глуши сада, выглядит уместнее любого иного намека; за всем тем он надеется, что я поверю его слову и не стану требовать разъяснений — не потому, чтобы там скрывалось что-то постыдное, но лишь потому, что он дорожит этим воспоминанием, как мало каким другим. На это я спросил, как он может, не открывая своих оснований, быть уверенным, что наслаждается ими безраздельно — ибо в этом вопросе, как в любом другом, уникальность доказывается из сравнения; Филипп гордо вскинул голову, словно священный сосуд с нектаром, однако по тени на его лице, вообще слишком открытом, я понял, что его лучшие воспоминания о Кпимене отныне и навеки отравлены подозрением, что и у меня есть подобные. — Если вы хотите серьезно досадить своему врагу, найдите способ сделать с ним что-то в этом роде.