Каллиграфия страсти - [51]

И вода, сбегавшая по стеклам кафе, отдаляла мое наслаждение, ибо я желал Соланж, как тогда, в гараже. Мы двинулись к дому: улица Д'Асса, улица Вожирар, улица Кассетт, быстрый переход по улице Мезьер, по площади и улице Сен-Сюльпис и Одеон, потом направо по улице Месье-ле-Пренс и вверх по улице Расина, пересекая бульвар по улице Эколь, а улицу Сен-Жак по улице Тенар, вверх до улицы Данте и Сен-Жюльен-ле-Повр, по мосту Арквеше и мосту Сен-Луи, когда нас опять прихватил дождь, как раз в тот момент, когда начали проглядывать звезды. В этот вечер звезд было мало.

А в тот далекий день я вышел из гаража ошеломленный и опустошенный. Аннетта молча стояла, прислонившись к стене, и спокойно, слишком спокойно застегивала пуговицы на груди. Потом, передумав, опять начала расстегивать, словно дразня меня. А в следующий миг она уже нырнула в низкую калитку, и, как всегда, исчезла на той стороне улицы.

Другой улицы, не той, что примыкает к Латинскому кварталу и подчас напоминает освещенную набережную, на которую накатывают людские волны. Я часто наблюдал за этими потоками из своих окон, и в голове начинали звучать упражнения Клементи или этюды Карла Черни, а то и Прелюдии Баха — словом, музыка, где все дело в повторах, в кружении вокруг и около, как в периодах чисел, когда на пятом или шестом десятке все возвращается снова. Там нет решительных кадансов, а лишь сплошные симметричные повторы, как движения таза моей Аннетты, когда ее тело каждый раз ожидало нового наслаждения. А я, похолодевший и испуганный, не мог дождаться, когда все это кончится, чтобы потом, раз за разом, снова все пережить, прячась в темноте моей комнаты или делая вид, что сижу над партитурой.

То же я почувствовал и с Соланж, когда она, едва пробудившись от короткого часового сна, спросила меня, о чем я думаю, так пристально вглядываясь в старинную рукопись. Аннетта в тот далекий день не спрашивала меня, отчего я потом весь день играл до одури, одолев подряд все девяносто упражнений «Шага на Парнас», что было задачей практически непосильной, словно желая избыть в звуках фортепиано все пережитое накануне. Мне было тогда пятнадцать, и Аннетта перевернула мою жизнь. Теперь каждый раз, прикасаясь к инструменту, я понимал, что для меня единственный способ не сойти с ума — это перелить в звуки фортепиано весь избыток своей пробудившейся чувственности, словно следуя закону сообщающихся сосудов. Слава Богу, я сохранил еще остатки разума, чтобы сознавать дистанцию и не пользоваться в этой ситуации понятием «любовь» — любовь к музыке, к фортепиано. Страсть. И каллиграфия страсти. Я сказал это Соланж, не помню где: в кафе, в пути или дома, и если честно, не помню кому сказал: Соланж или Аннетте, маленькой женщине в тринадцать лет. Какая разница? Кто знает, может, и Фридерику Шопену секс открылся так же. Есть особая прелесть в том, чтобы быть соблазненным ровесником, который не говорит ни слова, только глядит на тебя и знает все. Аннетта приходила много раз, и мне никак не удавалось понять, насколько я ей нужен. А я сходил с ума, пока не удостоверился, что был для нее лишь игрушкой: однажды я увидел ее за изгородью заброшенной мызы со взрослым мужчиной: она об нимала ногами его бедра, а он поднимал ее с земли ладонями за попку. И за миг до того, как укусить его за ухо, чтобы не закричать, она встретилась со мной глазами, и во взгляде ее была ярость. Больше она не вернулась, не перелезла ко мне через забор. Потом старый забор сломали и поставили новый, железный, и я помню, что поклялся тогда не задавать женщинам лишних вопросов.

С Соланж я не сумел устоять и еще в кафе спросил ее, отчего она не вернулась ко мне на Орлеанскую набережную. Впрочем, я заранее знал ответ. Я ни о чем не просил, не искал ее, почему же она должна была вернуться? Я еще ее о чем-то расспрашивал: кто она, что делает, где родилась? И выяснилось, что она обо мне знает все, покупает все мои пластинки (что само по себе осчастливило бы моего издателя — как доказательство необходимости следующих публикаций). Она созналась мне, что поняла, «кто я такой на самом деле», только когда вышла из моего дома.

Аннетта — другое дело, она была дочерью крестьянина, жившего по соседству и гордившегося знакомством с нашими поварами. Впервые я заметил ее, гуляя за домом, несколько раз обменялись мы парой слов. А потом все пошло, как бывает жарким летом, когда дни разгораются один ярче другого, и взаимное доверие пробило себе дорогу, сметя условности. Вряд ли Аннетта знала о том, что я играю на фортепиано. Да и я знаю не больше, где она сейчас, что делает. Однако через несколько лет, перечтя «Сильвию», я подумал, что Аннетта и была моей Сильвией, задворки нашего парка — моей землей Валуа, а я сам — Нервалем, повредившимся в уме от любви, но выздоровевшим. И все оказалось расставленным по местам.

И с моей Соланж, прелестной Соланж с тонкими лодыжками, тоже все расставлялось по местам. Даже ее манера выражать свое желание стала иной. Теперь она знала. Знала, кто я, знала о мучивших меня наваждениях — о себе и Соланж Дюдеван, о Шопене и фа-минорной Балладе. Она видела рукопись. И теперь она приникала ко мне зачарованно и испуганно, и это делало ее еще более чувственной. Я видел, что она пытается осмыслить все это. Ошибиться я не мог: теперь она не уйдет на рассвете легко и без сожалений, а покинет мой дом с чувством утраты. Теперь я не желал ее тела, я его боялся, ибо оно слишком много могло мне поведать о той каллиграфии страсти, образчик которой и поныне лежит на моем столе.