Каллиграфия страсти - [50]

Был вторник, числа не помню. Думаю, стоял уже сентябрь, судя по особому запаху парижских улиц. Пахло дождем и жженым сахаром, который добавляют в тесто, перемешивая его в больших плошках с яйцом и мукой, и все это источает особый, теплый аромат. Наверное, шла вторая половина сентября, потому что цвет неба сгустился, часам к четырем уже начинало смеркаться, и на улицах зажигали неоновые витрины. Я кружил возле моего кафе, и привычный невроз не давал мне войти внутрь. Жаль, что никогда уже не увижу мою Соланж… Как неприкаянный, бродил я вокруг и около, пугаясь завсегдатаев, которые когда-то привлекали меня. Наверное, я был очень бледен. Витрина овощной лавки отражала мою желто-зеленую физиономию. Внезапно тот самый инстинкт, что побудил когда-то Джеймса взглянуть в окно в Бостоне, заставил меня обернуться. Я верю, что если удачно и тщательно выбрать момент, многое в жизни может сбыться. Отец часто рассказывал одну сказку, которая нравилась мне больше других. У каждого в жизни суждено сбыться трем заветным желаниям. Трижды можно задумать и тотчас получить желаемое. Самое главное — это почувствовать ветер. Ветер должен помочь правильно выбрать момент, иначе ничего не получится. Эти заветные желания должны быть связаны со встречей — с человеком или с чем-то любимым, и никогда — с деньгами. Лучше не желай тугого кошелька, он не появится. Зато может появиться тот, кого ты давно ждал, но не знал, как его отыскать. Или незнакомец, который принесет тебе счастье.

В тот день я точно знал, что третье мое заветное желание должно сбыться: ветер был тот самый. Я мог смело загадать и, обернувшись, увидеть на другой стороне улицы стоящую в задумчивости Соланж. Она была одна и глядела в моем направлении. Но не на меня. Она чуть изменилась: ноги в коротких шортиках казались еще тоньше, светлые длинные волосы лежали по-детски. Она долго, очень долго выдерживала мой пристальный взгляд, потом спокойно отвела глаза. Была ли то она, или судорожное ожидание этой встречи превратило одно девичье лицо в другое, так страстно желанное? Отчего она держалась поодаль, как чужая? Хотя, с чего это я решил, что женщина, которую я знал всего одну ночь, уже не чужая мне, даже если она носит имя, так много значащее для меня? Мой друг писатель сказал бы, что в тот день судьба позвала меня в полный голос. Теперь не могу вспомнить, сколько длилось молчание, и когда мы его нарушили. Мне не удается восстановить связь времен, словно они тогда повиновались иным законам, смешиваясь и проникая друг в друга.

Она ли двинулась мне навстречу, или я? Узнала ли она меня? Когда я назвал ее по имени, она взглянула удивленно и почти испуганно: неужели я помнил имя? А я повторял это заветное имя с доверительностью, которая, не будь она порождением моего музыкального бреда, показалась бы неискренней. Нынче, записывая эти строки, я поставил на проигрыватель пластинку Партит Иоганна Себастьяна Баха. Мне нужна музыка, которая успокоила бы горячечный мой мозг. На фоне звуков Шопена я бы не смог описать эту встречу, просто не выдержал бы. Это все равно что нагромождать друг на друга облака, готовые разразиться дождем. Впрочем, ветер, принесший мне исполнение желания, готовил в тот день один из тех дождей, что мне доводилось видеть лишь в Париже. Когда оказались мы в кафе на улице Ренн? Перед дождем или когда вода хлынула, как из ведра? Не помню. Зато ясно помню, как подвинула она стул, усаживаясь, и как я вздрогнул, увидев ее тонкую лодыжку, выглянувшую из-под столика, и как застыла она в изумлении, слушая историю Соланж Дюдеван, Шопена и моего знакомца Евгения. А может, я ошибся, и она не разбиралась в музыке или, что того хуже, музыка была ей безразлична. Имя есть имя есть имя есть имя[37]. В моем мозгу лихорадочно сменяли друг друга страх и надежда: а вдруг это все только плод воображения — моего, Джеймса, Евгения или моего друга писателя? Я этого пугался и на это надеялся. Пусть все окажется созданием моих рук, ума и таланта, пусть все расставится по своим местам, повинуясь воле Бога и руке мастера. Да будет страсть выражена посредством безупречной каллиграфии!

Дождь наискось бил по окнам кафе, и капли скатывались вниз, успевая на мгновение приостановиться на стекле. Помню, что потом (но через какое время, когда «потом»?) уже в доме, который я старался содержать в порядке, в соответствии со своей каллиграфией, я ощутил, как тяжело жить в минорной тональности. А она глядела на меня и спрашивала, почему же Шопен так небрежно дописывал последние страницы? Что, Соланж их отобрала прежде, чем он успел переписать начисто, будто спасаясь от натиска страсти, которого ей не вынести? Он оказался жертвой красоты Соланж, и она не смогла бы видеть, как он медленно умирает у нее на глазах.

Смог бы я сыграть ей эти страницы? Об этом я спрашивал себя, еще сидя в кафе. А дождь и не думал переставать, и небо приобрело густо-оливковый оттенок. Не помню, не в эту ли минуту пришел мне на память эпизод, очень похожий на тот, что я слышал от Джеймса. Я увидел себя в гараже, стоящем на краю парка, с девочкой по имени Аннетта. Гараж этот имел двойной вход: одна дверь вела на улицу, а другая внутрь. Аннетта часто перелезала через забор, чтобы поиграть со мной. В то лето ей должно было быть лет тринадцать. Я замечал, как она менялась день ото дня, и это меня будоражило. Помню, в такой же дождливый день, когда вода наискось хлестала по стеклам, она вызвала меня и с заговорщицкой улыбкой привела в гараж, где хранились старые повозки. Повалив меня на землю, она спокойно, медленно спустила с плеч лямки промокшего платьица, и я понял, что под платьицем у нее ничего нет. Прежде чем я успел опомниться, она с необыкновенной ловкостью обхватила меня ногами, а движения ее таза словно ввинчивали мою жизнь в то вожделение, от которого я уже никогда не смог освободиться.