Каллиграфия страсти - [29]

словно боясь спугнуть тишину этой ночи. Джеймс замер в нескольких шагах, не разжигая погасшей сигары. На фортепиано когда-то очень много играли, клавиши были легкими, басы чуть выделялись, а верхний регистр звучал особенно звонко: чувствовалось, что это был американский Стейнвей. Он чуть отличался от гамбургского в податливости клавиатуры, зато был очень точен в тембре. Я старался сыграть Ноктюрн как можно более певуче, без особых rubato[21], подчеркивая украшения, чтобы фортепиано отвечало мне без жеманства и налета слащавости. Должен признать, что Ноктюрн великолепен и, переходя ко второй теме в ре-бемоль-мажоре, я в который раз поражался, как удается Шопену достичь гениальных находок минимумом средств, создать ощущение ожидания, всего лишь повторив ноту чуть большее количество раз, передать меланхолию поступенного ostinato секст в левой руке, звучащих, как неотвязное воспоминание. А когда я сыграл аккорды заключительных тактов чуть громче, чем нужно и чем написано, я заметил, что Джеймс подошел вплотную, почти касаясь моих плеч. И наступила та тишина, которая иногда возникает и на концертах, и во время звукозаписи, когда играешь в одиночестве. Заканчивая пьесу, часто слышишь аплодисменты. А подчас, — когда занимаешься или работаешь над записью — финальный аккорд или нота становятся началом процесса осмысления, когда необходимо заново пробежать только что сыгранную пьесу, словно вслушаться в ее эхо и в этом отзвуке найти ключ к познанию себя. Но здесь было другое дело: ни в аплодисментах, ни в комплиментах нет нужды между двумя людьми, привыкшими к миру музыки, особенно после исполнения такой простой пьесы. Между нами возникло напряженное, сочувственное молчание, плодотворное и для меня, и для него. Джеймс почти сразу нарушил тишину: он провел пальцем по нотной строчке, подчеркнув пятнадцатый такт. Там была надпись: forte appassionato и еще crescendo… con forza[22]. «Знаете, что такое потерять душу пальцев? Лишиться возможности точного исполнения и forte appassionato, и crescendo con forza, не суметь войти в эти четыре такта с нужным настроением… как Вы назвали бы его? сплин, быть может? Ну да, скажем… так, чтобы сплин пронизал сразу и мозг, и тело, как жар внезапной лихорадки. Когда-то я играл этот Ноктюрн превосходно, так, словно между простыми на первый взгляд нотами мне удавалось найти что-то важное, увидеть больше, чем другие. В нескольких студиях звукозаписи здесь, в Лондоне, должны быть еще мои записи Ноктюрнов, хотя я их ни разу не слышал. Раз за разом пробую сыграть их снова, но ощущаю себя, как красивая женщина со шрамом на щеке. Шрам почти незаметен, ничего особенного, но все почему-то только на него и обращают внимание. Ладно, маэстро, сейчас не время говорить об этом, да и выражаюсь я, похоже, как дилетант. Завтра поразмыслим над Вашим манускриптом».

Он уже сделал движение, чтобы проводить меня, но тут я заметил странный механизм, никогда доселе не виданный: неширокое длинное деревянное сооружение, похожее на фортепианную клавиатуру, с двумя педалями, как у фисгармонии. Львиная доля механической части была представлена деревянными палочками, расположенными в ряд, как клавиши. Джеймс заметил мое любопытство: «Это механический пианист с духовым приводом, — сказал он, — видите деревянные палочки? Они играют роль механических пальцев. Вот эта штука придвигается к клавишам, потом двигаются педали, воздух проходит через тонкий манильский картон, как в губной гармонике, и с помощью сложнейшей пневматической системы движет эти восемьдесят восемь деревянных пальцев, ударяющих по клавишам фортепиано со всевозможными оттенками. Для этого инструмента у меня тоже есть валики, может быть, даже этюд ор. 10 № 12 Шопена».

«Нет, только не это!» — тихо вырвалось у меня, пока я глядел на бездушное механическое чудище. И подумал о словах моего друга: «Это — как если бы из меня вырвали душу и оставили только ее тень. Вот я и воспроизвожу звуки, уже кем-то сыгранные, запечатленные на валиках»… Он вовсе не выражался как дилетант, мой друг Джеймс, и прекрасно это знал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Музыка всегда была для меня подарком доброго Бога, плодом Его творчества в один из семи дней Творения — как животные, растения, солнце, луна и звезды. Если и есть основание не верить в существование Бога, то это основание — непереносимо глубокая немота Вселенной. В детстве, глядя на звезды, я думал не только о том, что они прекрасны и заполняют небесный свод, но и о том, что эти удаленные на миллиарды километров огненные шары беззвучны и немы. Музыка не распространяется в пустоте, и только воздух, предметы — то, что может вибрировать, — обладают своим звуком. Я разглядывал планеты, представлял себе их медленное вращение в мире темного «ничто», вспыхивающего далекими отсветами, и думал, что никакая музыка не смогла бы прервать эту драму безмолвия, обреченную длиться миллионы, миллиарды лет. И утешить может лишь присутствие Мастера, Бога, способного разрушить этот ужас. Пусть Бог существует хотя бы как голос, как нота, способная на несколько мгновений прервать вечную немоту Вселенной, ее звездное безмолвие.