Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [64]

— Ирен — самая умная девушка во всем Гадороше, — нахваливала ее тетушка Илка и добавляла со смехом: — Вот только жаль, что она злючка.

У гадорошских барышень ум был не в чести. Проявлять остроумие и то считалось не слишком приличествующим. Типичным образцом гадорошской барышни была Ангела Тот, лишь изредка появлявшаяся у тетушки Илки с визитом вежливости — и непременно в сопровождении мамаши. Держалась она чинно-церемонно, и с ней нельзя было говорить ни о чем другом, кроме как о виноградниках да о рукоделии. Если ее приглашали прогуляться по саду, она с завистью хвалила красоту роз, и в голосе ее проскальзывали ревнивые нотки.

— «Ангелы», судя по всему, не слишком жалуют розы, — съязвила Ирен, когда они остались одни, в привычном интимном кругу.

Дядюшка Пишта, задетый в своих чувствах садовника, сердито ворчал:

— А я еще срезал для нее самые красивые!

В тетушке Илке же просыпалась заступница мужчин.

— Таких вот домовитых скромниц, Францика, следует бояться пуще огня. После свадьбы все они превращаются в гарпий.

Близился вечер. Солнце гигантской отцветшей розой клонилось к горизонту. Обитатели дома, разбившись на пары, прогуливались по лабиринту розовых беседок.

Тетушка Илка, опершись о руку Франци, поучала его.

— За такими барышнями не советую ухаживать. Впрочем, и за Гизи тоже: в нее нетрудно влюбиться всерьез, а в вашем возрасте, дитя мое, любовь опасна! Позабавиться, слегка развлечься — это другое дело… Держитесь пока Ирен: она остра на язычок, зато не опасна.

Франци терялся, слыша подобные советы.

— Жаль бедняжку Ирен, — со вздохом говорила тетушка Илка в другой раз. — Ум для гадорошской барышни — обуза. Ирен будет еще труднее подцепить мужа, чем Ангеле.

После ужина Франци опять нужно было пройти через выходящую в розовый сад террасу, чтобы попасть к себе в комнату. Ужинать он ходил в казино. Пансиона тетушка Илка не предоставляла и вообще не относилась к завзятым кулинаркам. Вот только торты у нее удавались на славу. На ужин готовилось самое простое, и к столу хозяева садились вдвоем; зато часам к девяти опять сходились гости. Если не большой компанией, то уж соседские девушки, Ирен и барышни Балог собирались непременно. В таких случаях обязанностью Франци было провожать их домой. Ночных увеселений в Гадороше не существовало, и Франци, отужинав, к десяти часам, как правило, уже возвращался домой. Стоило только ему ступить на террасу, как его сразу охватывала пьянящая атмосфера дома: благоуханье роз, девичий смех, перешептыванье дам.

— Идите сюда, к нам, Францика!

Лампу в сад не выносили, а электрическое освещение в Гадороше еще не вошло в моду. Франци едва мог различить темные фигуры женщин, полукругом сидящих возле беседки, на узкой садовой скамейке, уютно прижавшись друг к другу под покровом теплой, летней ночи.

— Мы подвинемся и уделим вам местечко.

До чего восхитительны были эти ночи! Звезды густо рассыпались по небу, как бы образуя там гигантскую беседку; изукрашенная гирляндами огненных цветов, она вознаграждала людей за погружение во тьму земных беседок. А здесь, на земле, пьянящий аромат, лишившись соперника-света, перенимал у него власть. Впрочем, в засилии роз не было нужды, воздух и без того был пряный. Пряный, жаркий и все же напоенный свежестью, каким бывает вечерний воздух в начале лета. Свежий и при этом удушливый, им можно было захлебнуться, как упоительным блаженством. Дивное, благоговейно торжественное блаженство теплых летних ночей! Люди невольно понижали голос, словно царящий вокруг покой обращал в святотатство громкую речь. Молодые люди перешептывались, перегибаясь через соседа, если собеседник сидел не рядом, слова связывали и еще теснее сближали их друг с другом; в разговоре всплывали темы, которых никто из них не вздумал бы коснуться среди белого дня: они говорили о смерти, о любви, о вечности и о самих себе, даже сплетня и та наполнялась щемящей глубиной; надо бы чуть ли не стыдиться доверительной интимности, захлестывавшей их своими волнами, но темнота и тесное единение избавляли их от чувства стыда, плотно сдвинувшись на скамейке, каждый трепетный порыв другого они ощущали как свой собственный. Франци чувствовал, как Гизи Балог прижимается к нему своим юным, жарким и прекрасным телом, томно ластится, льнет, словно кошечка. С другого бока Ирен притиснулась к нему своим тощим бедром, ожигая жаром даже сквозь одежды. Зажатый меж двух огней Франци не смел шевельнуться, не знал, куда деть руки, терзаясь робкой страстью и покорно сникая перед правилами приличия.

Однако вскоре он расхрабрился. Гизи приникала к нему с такой наивной непосредственностью, что он никогда не решился бы хоть как-то ответить на эту близость: это значило бы злоупотребить доверчивостью девушки, да и в самом деле было бы опасно — Франци интуитивно понимал это. Но в потемках было чуть ли не безразлично, чьему телу отвечаешь на близость, и постепенно Франци осознал, что между ним и Ирен установилось какое-то взаимопонимание по части неких тайных забав; он и сам не знал, кто начал первым и как; в его возбужденной фантазии витал образ Гизи, а рука тем временем сжимала руку Ирен, или соскальзывала на ее костистые, но красивой формы колени, или же исподволь обвивала ее талию.