Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [62]

Иные из молодых сдавались, попросту устав сопротивляться, либо бросались в объятия Гименея подобно самоубийце, кончающему с собой от страха перед смертью. И задолго до того, как разменять пятый десяток, приохотившиеся к возлияниям жертвы брачных уз сваливались замертво под собственноручно привитыми абрикосовыми деревьями — точь-в-точь античные герои, вкусившие жертвенных напитков. Но и тот, кто не связал себя супружескими узами, выбывал из состязания и приобретал надлежащий вид, то бишь отращивал жирок, потягивал сигару и уходил на покой. В точности так же ведут себя животные, чуя опасность: они стремятся приспособиться к окружающей среде, слившись с нею.

Однако на Франци не сказалась мимикрия. Он остался худющим, словно вечный студент; возраст не придал ему достоинства и уверенности в себе, но лишь усугубил его неловкость. Постарелым, боязливым мотыльком осторожно порхал он вкруг опостылевших огоньков. Учтивая сдержанность Франци вызывала хихиканье юных барышень. Губы его застыли в бесстрастной улыбке, длинные пальцы нервно крошили сигарету.

— Отчего бы тебе не перейти на сигары, Франци? Это сразу прибавило бы тебе солидности.

Но Франци не выносил сигар, равно как и праздных вопросов.

— Когда же ты женишься?

Этот вопрос даже вгонял его в краску. В ответ Франци бормотал нечто невразумительное, и его смущение лишь подливало масла в огонь.

— Неспроста это, Франци, ох, неспроста! — говорили ему, ненароком встретив его под окном какой-нибудь барышни.

После чего он обходил злополучный дом стороной и способен был неделями соблюдать эту предосторожность. На улице за горшками с геранью подкарауливали сциллы и харибды. Тут уж не до учтивости, лишь бы ноги унести.

— Должно быть, Франци здорово обжегся смолоду, — судила о нем молва.

Больше других на этот счет было известно Мишке, который родом был как раз из Гадороша, где Франци некогда служил помощником нотариуса. Ходили слухи, будто бы Франци из-за его «похождений» спешно пришлось просить о переводе из Гадороша. Однако история это была давняя, теперь никто ничего толком не помнил, а Мишка с барственной небрежностью цедил:

— Чужую жизнь ворошить не пристало…

Конечно, на чужой роток не накинешь платок, а у каждой сплетни тысяча языков. Вольно было Мишке погребать истину под покровами деликатности и такта — легенда-то продолжала жить. Жизнью традиционной, чуть ли не официальной, а это куда важнее истины. Кто считается с истиной? Разве что писатель-романист, а вернее, поэт-мечтатель. Но легенда — это вам не бесцельная мечта.

Легенда задевает за живое, она удовлетворяет людские потребности. А обитатели Шота испытывали жгучую потребность нацепить на голову Франци шутовской колпак. Кроме того, их воображение весьма волновала роль некоей тетушки Илки, той, что до замужества жила в Шоте, и многие из горожан до сих пор ее помнили. Но в людской памяти она выросла и превратилась в богиню — покровительницу любви, этакое симпатичное, курносенькое божество сидит у себя в дому и подобно пауку плетет для юных сердец сладостные тенета.

Носик у тетушки Илки, что правда, то правда, был вздернутый, а в доме у нее — с тех пор, как по выходе ее супруга в отставку они обосновались в Гадороше, — веселье било ключом. Гости в доме не переводились — все больше дамские компании, и даже без цыганской музыки и танцев оживление царило всегда. В особенности хороши были летние вечера. Женщины посолиднее играли в карты на веранде, молодежь при лунном свете резвилась в обвитой розами беседке. Во владении тетушки Илки был огромный розовый сад; супруг этой дамы — бывший гусарский капитан, — выйдя на пенсию по причине застарелой болезни суставов, решил заняться разведением роз: потом-де можно будет продавать их сербам-перекупщикам для изготовления розовой воды.

Розовые плантации на тысячи и тысячи квадратных саженей — нетрудно вообразить, какой аромат разливался в воздухе, когда кусты зацветали. И не приходится удивляться, что влюбленные, поддавшись благоуханному дурману, теряли свою застенчивость и переставали внимать голосу рассудка; не одна супружеская чета — иная счастливая, другая же горько разочарованная — устройством судьбы своей была обязана своднику-саду.

Тетушка Илка была заодно со своим садом, в этом и заключалось все ее прегрешение. Ну а кроме того, она питала слабость к молодежи. Сама она рано поседела, и ее мягкие, вьющиеся волосы были совершенно белы, однако кожа лица сохраняла свою гладкость, а небольшой, вздернутый носик и вовсе придавал ей сходство с юной девушкой. Ее звонкий, заразительный смех разносился по всему саду, заполняя каждый его уголок, перекрывая веселый гомон даже самой шумной молодой компании. Этот смех выручал молодых в любой неловкой ситуации, помогал им преодолеть застенчивую молчаливость. В присутствии тетушки Илки вряд ли ангельский дух витал в комнате, скорее тут носились бесенята — конечно, бесенята приличные и благовоспитанные на провинциальный лад.

Особое пристрастие питала тетушка Илка к молодым людям неопытным и робким, тотчас беря их под свое крылышко. Сердце ее переполнялось гордостью, если стыдливые питомицы затем выходили замуж, а стеснительные юноши превращались в безукоризненных кавалеров. Иной раз она потворствовала невинным уловкам своих подопечных, ведь интриганство до известной степени свойственно даже провидению. Однако тетушка Илка далека была от устремления во что бы то ни стало соединить узами брака своих питомцев, более того — юношей она скорее даже предостерегала от расставленных им сетей. Она была советчицей и другом в равной степени как молодым людям, так и барышням.