Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [60]

…Я не в силах, да и времени уже нет записать все мысли, что кружились у меня в голове в этот кошмарный день, пока я лежал в постели. Знаю только, что напрасно я пытался себя урезонить, напрасно называл себя суеверным глупцом, напрасно доказывал себе, что все эти точные переплетения сна и реальности есть не что иное, как беспредметная, ребяческая фантазия, — ужасный, парализующий страх удерживал меня в постели; да, я не стремился поскорее узнать истину, парализующий страх упорно твердил мне, что я вполне мог оказаться убийцей той, кого люблю больше всего на свете, и что нынче ночью с Этелкой случилось что-то — что-то ужасное.

И когда пришли звать меня, я ни о чем не посмел спросить.

И я вышел в сад, и там, по красивой, посыпанной гравием дорожке, навстречу мне шла Этелка. Она шла медленно, как медленно выходит из-за туч солнце, осыпая полгоризонта красными цветами. В руках у Этелки тоже были цветы, она шла ко мне, улыбаясь.

— Несу свежий букет, — сказала она, — свежий букет в комнату бабушки. Ведь она, бедняжка, не встает уже с кресла, так пусть хотя бы у себя любуется цветами… Что такое, Элемер? Что случилось? Тебе дурно? Ты плохо спал?

Вероятно, я вел себя крайне странно, говорил какие-то бессвязные слова, словно в жару, сам не зная что — что-то в том смысле, как я ее недостоин, и что мог бы стать ее убийцей, и прочее в том же роде, дико, безумно. Бедная девушка, рыдая, опустилась на скамейку, я же, как одержимый, бросился прочь от нее, заперся в своей комнате, осыпал себя упреками, думал о самоубийстве. Но при этом душа моя полнилась радостью, великой радостью: ведь самые ужасные мои страхи не подтвердились.

Потом в дверь мою постучали. Милый, с детства любимый, серебристый голос проговорил:

— Этелка плачет! Что произошло между вами? Ступай и утешь бедную девочку.

— О, Ненне!

И тут я поведал ей, что совершил нечто такое, из-за чего не могу позволить себе связать свою жизнь с жизнью Этелки, это было бы преступлением, это невозможно; сказал, что я исчезну, убегу куда-нибудь далеко, что такой жизни я больше не выдержу, что покончил бы с собой, но не хочу принести горе тем, кого так люблю и кто так сильно любит меня, что прошу их простить меня и забыть — ах, если бы и я мог забыть себя!

О добрая, благословенная, серебристая моя Ненне! Как и чем заслужу я хоть когда-нибудь твое прощение за то позорное воспоминание, за то — за то, что в грязном моем «я» со вчерашней ночи и на твой образ попала частица грязи, которая так мучительно выплескивается на весь мир из глубин моей души? И все-таки ты права, мне нельзя, я не вправе сдаться, перестать бороться, не вправе предаться отчаянию. О, как ты мудра, дорогая моя тетушка, и как миротворны твои речи! Ты права, я уже не принадлежу себе и не вправе погибнуть, изведясь отчаянием, ты права, я поступаю бессовестно, огорчая и делая несчастной Этелку, не разделив свое горе с нею.

Ты права: Этелка имеет право знать мою ужасную тайну. Я должен все рассказать ей и спросить у нее самой, желает ли она сопровождать меня на скорбном и ужасном моем жизненном пути? И если она ужаснется, отпрянет, что же, пусть так, пусть видит, кто я такой, и бежит меня… но если бы оказалось, что несмотря ни на что она все-таки могла бы любить меня, если все это, может быть, лишь ужасная болезнь — да помогут мне ее любящие, прощающие глаза справиться с этой болезнью, да помогут они мне бороться с кошмарными воспоминаниями, вынести эту жизнь. Боже милостивый, а ведь как знать… Нет, нет, так жить немыслимо… но вот же, самое страшное все-таки не случилось, и, может быть, все-таки этот ужас — лишь тяжкое душевное заболевание… а Этелка такая умная, такая ласковая, такая вдумчивая, в ней столько сочувствия…

О, после скольких горьких раздумий решился я исповедаться Этелке! Я не столько боялся ее презрения, того, что она ужаснется, и даже не столько того, что сделаю ее несчастной (я-то мог ли стать еще несчастнее?), нет, все это еще не самое большое, не самое ужасное несчастье!.. А больше всего я страшился, что душевная проказа, меня поразившая, действительно, как проказа, способна губить, заражать всех, кто окажется поблизости, как она уже заразила, отравила в моей душе целый мир, самое прекрасное и самое святое… вот эта именно, эта мысль была ужасней всего, когда я сидел возле Этелки на садовой скамейке, решившись наконец, наконец, впервые после стольких лет, кому-то поведать все.

День клонился к вечеру, тихо шуршали листья акаций, старый Цезарь лениво развалился на дорожке, в ягоднике затихли пчелы. В глубине сада медленно, медленно раскрывались фиалки.

В этом саду, полном детских моих воспоминаний, вступил я в битву с великим позором, со страшным пятном, которое уже столько лет клеймом въедалось мне в сердце. Со свежими еще воспоминаниями неописуемых кошмарных видений. Позорищем моей жизни, ужасающим сознанием своих преступлений, мучительным стыдом из-за чудовищного, темного, глубочайшего, никому не ведомого позора. О, как это было ужасно, как невероятно — предстать во всей своей безобразной наготе перед той, которую я так любил, той, чей образ тщетно оберегал от грязи, затоплявшей мою душу. (Насколько было бы лучше никогда уже к ней не приближаться, навеки унести с собой чистым ее облик!) Но мне придавало силы сознание, что самое ужасное все-таки не случилось, и та женщина, которую я видел во сне, которую убил, была не она, все-таки не она. И мною мало-помалу овладело наслаждение от победы над стыдливостью, наслаждение самообнажением, наслаждение признаться во всем, во всем открыться, горькое наслаждение самообличения. И наслаждение мучить себя, мучить ее, которую я так любил.