Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [58]

Как-то странно, разорванно, будто мозаикой, помнится мне все, что случилось в тот вечер. Не могу рассказать по порядку историю этой странной, туманной, и веселой, и страшной ночи.

— Второй слева желает один коньяк, барышня, — сказал официант. Кассирша вернулась к кассе. Ее кавалер тоже исчез. И вдруг — я сижу один, с той другой женщиной.

Меня охватило волнение.

— Пойдем со мной, — сказал я, — у меня много денег, сколько ты хочешь. Пойдем к тебе.

— Ко мне нельзя, — отозвалась она. — Только в гостиницу.

— Только в гостиницу?

— Пойдемте в гостиницу. Здесь есть одна неподалеку.

Я встал, взял шляпу. Мое зимнее пальто, серое, с обтрепанными петлями, с чьего-то барского плеча… Другого у меня не было.

Официант кинулся за мной:

— Господин доктор! Господин доктор! А за шампанское?

Я услышал еще голос хозяина:

— Подозрительно. Надо бы позвонить в полицию.

Но я уплатил, уже на бегу. Мы бежали вместе с девушкой. По исчезающей в тумане улице. Дрожа от промозглой сырости. Куда-то под арку. Отвратительный двор. Глубокий-глубокий. Пролетки, фиакры, коляски. Без лошадей. Направо. Грязная, старая стена.

— Комнату.

Ряд коричневых дверей. Почти все распахнуты настежь. Какая-то женщина. Включает свет. Свет выплескивается в туман. Туман вползает в комнату. Деревянная кровать. Низенький умывальник. Стул. Больше ничего. Келья, дыра. Закроемся.

— Пожалуйста, комнату!

Гляжу на старую каргу. Она раскорячилась на пороге. Электрический свет падает на ее лицо. Маленькая, худенькая. Серебряная… Знакомая. Знакомая.

Нет, нет, все не стану писать ни за что. Это имя… не могу, не могу написать его!

Я заплатил за комнату. Повернул ключ в замке. Дважды. Поглядел на девушку с драгоценностями.

На девушку с драгоценностями.

Эту девушку…

Я упал на кровать. Я плакал. Рыдал.

— Что с вами? Что случилось?

— Невозможно! Невозможно! — выкрикнул я в беспамятстве.

— Что это значит?

Я должен покинуть ее! Немедленно! Надо бежать! Бежать, бежать отсюда, в тумане, по промозглым улицам, прочь. По крышам, как в кино. Нет! Нельзя! На эту девушку мне нельзя даже смотреть! Боже мой, боже мой!

— Ради всего святого, скажите же, что с вами?

— Ничего. Право, со мной решительно ничего такого нет. Просто завтра мне надобно умереть. Для тебя в этом ничего и нет. Какое тебе до всего этого дело?

— Пойдем со мной! — вдруг заорал я, как безумный. — Какой позор… в этой гадкой грязной гостинице! Позор. Как мы сюда попали? Мы! Ты знаешь, кто мы такие? Ты — дама, понимаешь, дама! Пойдем отсюда!

Я кричал, бесновался.

Сейчас — сейчас я не могу представить себе лицо этой девушки. Но на Этелку она была не похожа — это единственное, что я знаю точно: на Этелку она была не похожа! И не только не похожа — просто вообще не была ею. Ни в коем случае! Ею она не была.

То была самая заурядная девушка.

Как она испугалась! Взвизгнула, кинулась к двери.

— Сумасшедший, сумасшедший! — Она задыхалась.

Я прыгнул к двери, преградив ей путь, сжал ее руки. Выхватил и револьвер. Она стала бледной как смерть. Я опять сунул револьвер в карман и насильственно засмеялся.

— Вы безумны, — сказала она. — Как вы меня напугали.

— И нечего было сразу пугаться. Уж не думаете ли вы в самом деле, что я сумасшедший?

— Как же не думать… Бедная девушка, вроде меня, никогда не может знать заранее, с кем ей придется иметь дело… Зачем вы так сжали мне руки? Больно.

— Как приятно сжимать их, — сказал я, отпуская ее руки. — Как вы красивы!

— Я красива, не правда ли? — спросила она, печально улыбаясь.

Она нерешительно села, на кровать, я сел с нею рядом и, как бы прося прощения и успокаивая, обнял ее за талию.

— Видите, как невесела наша судьба? Нам, девушкам, вечно приходится дрожать, в любую минуту с нами может случиться что угодно. — Она медленно-медленно выговаривала слова. Видно было, что ей хочется пожаловаться, излить душу. — Да вот недавно, вы, должно быть, читали в газете, на соседней улице убили бедную девушку. Убийца убил ее и ограбил, и посейчас не узнали, кто он.

— Сама не понимаю, зачем только ношу эти драгоценности, — продолжала она, расстегнув ожерелье и кладя его на ночной столик. — Моя приятельница, да вы ее тоже знаете, все время мне говорит, что это глупо. Но я уж такая: люблю носить с собой все, что у меня есть. По крайней мере, не утащат, разве что вместе с жизнью. Вы думаете, так уж дорога мне эта жизнь?

Пока она говорила, моя рука все выше подымалась по ее спине, выше, к шее. Вдруг я обхватил ее шею и другою рукой и изо всей силы сжал ее.

«Терять мне нечего», — пронеслось в голове.

Она не издала ни звука. Глаза выпучились, как будто хотели вылезти из орбит, и выражение их было такое, словно она чему-то до крайности удивилась. Постепенно легкая краска залила все лицо. Рот раскрылся. Я встал и стоя, неподвижно, молча сжимал, сжимал ее горло, душил, душил. Я испытывал огромное, медленное, глухое наслаждение от того, что мои пять счастливых пальцев лежали на гладкой шее девушки и плотно, тесно сжимали ее, как будто хотели проникнуть внутрь, как любовник — в плоть любимой. Я думал о том, что нет границ моей силе, моим пальцам, и, казалось, был счастлив, что вот сейчас, наконец, наконец-то, хоть однажды в жизни, я могу сжать шею красивой девушки и сжимать ее, как мне хочется, вечно, без конца, до конца. Мои пальцы все глубже уходили в мягкую плоть, а вокруг них она словно вспухала, как подушка вокруг головы. И вокруг каждого моего пальца на бледно-красной коже проступили белые круги. О, какое это было наслаждение: эти секунды были как сама вечность, плотно-плотно сжавшаяся в короткий миг. Что только ни промелькнуло у меня в голове, пока я стоял над ее задохнувшимся телом, пока лицо ее, распухшее, страдающее, постепенно не набухло темною кровью. Но с особенной отчетливостью виделись мне мгновения, когда я, ученик столяра, бил трехлетнего малыша, сына хозяина. Я и теперь испытывал нечто подобное. Вместе с великим блаженством свершения разгоралось во мне и смутное сознание своей вины, но и от этого я испытывал странное удовлетворение, ощущение одержанной великой победы, достижения цели, когда мертвая голова, отяжелев, склонилась над моими руками, и я решился наконец отпустить ее, и все тело безжизненно рухнуло назад, на кровать.