Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [59]

Мне показалось, что краснота сразу исчезла, ее лицо призрачно побелело — и уже не смел больше взглянуть на нее. Схватил ожерелье с ночного столика, заметил еще ридикюль на столе, сунул и его под пальто.

«Только-то и всего?» — спросил я себя. Невольно бросил назад беглый взгляд. Увидел ноги в туфлях, свисавшие из-под юбки с кровати, не доставая до пола, бледную голову, упершуюся в стену и наклонившуюся вперед под прямым углом.

Ступая на цыпочках, я отпер дверь, приоткрыл и выглянул в щелку. Поблизости никого не было, сквозь туман дремотно мигал газовый фонарик под аркой. Я выскользнул из дома. Сделал шаг, обернулся, увидел, что дверь осталась открыта и сквозь дверную щель выбивается свет. Я шагнул назад, вынул изнутри ключ, запер дверь снаружи, положил ключ в карман.

Никто мне не встретился.

Я шел без цели, вышел на большую улицу. Подумал: «Домой возвращаться нельзя. Надо исчезнуть. С деньгами».

После долгих колебаний я зашел в большой отель.

На меня смотрели подозрительно. Попросили оплатить номер вперед.

Я чуть не выронил ридикюль из-под пальто. На вопросы отвечал неуверенно, уклончиво. Заполняя листок постояльца, записался под прежней фамилией, фамилией моей матери.

Спотыкаясь, поднялся по устланной ковром лестнице. В этой элегантной обстановке я сам себе казался отвратительным пятном. Но при этом все мне было знакомо, я знал, что это истинно моя обстановка, я шел, испытывая чувство своего рода победы — наконец!

Еще немного, да, да, совсем немного, сию минуту я останусь один, сию минуту все-все обдумаю, пойму.

И я старательно запер дверь, и положил ридикюль под шляпу, и бросился на кровать. О боже, тотчас же, тотчас же я понял, что произошло ужасное, необратимое: я убил — я, Элемер Табори; я убийца… Элемер Табори убийца. Я открыл глаза: щелка в ставне была жемчужно прочерчена солнечным светом, каждый предмет в комнате тонул в полумраке, давно знакомая мебель, милая-милая детская Элемера, в которой давным-давно он впервые, заснув, попал, вступил в это кошмарное сновидение. Было уже, вероятно, за полдень, никто не потревожил мой сон, они-то думали, что сон для меня целебен.

Я взглянул на стену у кровати — да, вот он, славный и теплый узорчатый коврик, вышитый моей сестренкой. И тут же, одновременно, перед глазами возникла другая кровать, возле холодной, ничем не прикрытой стены, и прислоненная к ней, поникшая, белая как мел голова, и безжизненное, вытянувшееся поперек кровати женское тело, и повисшие, не достав пола, женские ноги в туфельках…

Это был я, что сомневаться, увы, это был я, и все было, можно сказать, вот сейчас, только что, и что толку, теперь уж я помню все это, помню вечно!

И я подумал трезво и совершенно спокойно: «Это конец, жизнь пропала, с этими воспоминаниями дальше влачить ее невозможно, я навеки стал недостоин этого милого, священного домашнего круга, могу ли я, я, который убил ту уличную девушку, могу ли я будучи тем, кто я есть, оставаться женихом Этелки?»

Какой ужас, ужас!

Моя первая мысль была невыносимо эгоистична, меня терзала не совесть: я попросту оплакивал свое счастье.

Рыдая, я думал об Этелке, и вдруг одно воспоминание пронзило меня, так что сразу высохли слезы, и я поспешно приподнялся в кровати, облокотился, словно всматривался в собственные мысли. Ах, не правда ли, ну как же, я думал — писец думал — во всяком случае на какой-то миг ему подумалось — он как-то так себя почувствовал, словно бы подумал — ну, такие закружились в голове мысли — ах, ну конечно, это была просто мимолетная мысль — да, только и всего, — словно бы эта девушка — словно бы можно было хотя бы на секунду, хоть отдаленно представить, что та девушка — ну, хотя бы… ну, просто напоминала чем-то Этелку. О, да разве эта мысль, сама эта мысль не позор мой, мой вечный позор, разве вправе я после этого хоть когда-нибудь, когда-нибудь заглянуть Этелке в глаза? После этой ночи, после того, как я убил ее, задушил собственными руками…

(Содрогаясь, я смотрел на свои руки. Хотя то были не эти руки.)

…задушил ту, которая… ну, ну, надо собраться с мыслями, я не помню ее лица, обычного ее лица, но тогда, да, да, искаженное, с выкаченными глазами, как оно распухло!.. потом залилось бледной краской… потом стало белым как мел… потом поникло… Господи, неужто так же исказилось бы, стало таким же… если бы я… лицо Этелки исказилось бы так же? Когда… когда я стиснул пальцами ее шею, сладострастное чувство пронзило меня… это было так сладостно…

Боже, а если бы я убил Этелку!

Если бы!.. Но какая тишина в доме! А ведь уже полдень, сияет солнце. Что это? Там вроде бы ходят на цыпочках… И разговаривают шепотом, я же слышу. Надо прислушаться, прислушаться. Должно быть, что-то случилось. Какая зловещая тишина. Как в доме покойника.

Я задушил кого-то — девушку, какую-то девушку. И если сегодня ночью Этелка, прелестная Этелка, здесь, у нас, в белоснежной постели, в комнате для гостей, в тиши, в тиши, словно птичка, в тиши, в тиши-не?..

Все возможно, любой кошмар.

Нет, нет, это все-таки невозможно. Невозможно. То была не она, нет-нет, я точно знаю, то была не она. Она была даже и не похожа, право, совсем не похожа. И как это я не могу, никак не могу вспомнить ее лицо!