Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [4]

Если бы ты заглянул в мою комнату, современный человек,

ты бы увидел маленькую свечку, слепящий огонь,

лежащую передо мной книгу

и в книге округлые старинные греческие буквы.

Если бы ты заглянул в мое сердце (но ты не заглянешь),

ты бы увидел, как очаровано оно древними временами.

И если бы ты проник в мое воображение (но ты не проникнешь),

ты бы увидел просторы… из «Одиссеи»…

(Неоконченное стихотворение «Пейзаж из «Одиссеи», 1909—1910).

В этой очарованности книгой, литературой, в ориентации на высокую духовную культуру заключается несомненно основная, определяющая черта творческой личности Бабича. Тонкое, прочувствованное знание других культур, обостренная восприимчивость к различным стилям, удивительно бережное обращение с ними сделало его творчество уникальным, неповторимым, а насыщенность его произведений античными, библейскими образами и мотивами, реминисценциями и литературными ассоциациями придала им глубину и многозначность.

При всем своеобразии творчество Бабича было знамением времени. В программной книжности был явственно ощутим дух новой эпохи. Подобную пору переживала в начале века и русская литература. Заведомая «книжность», установка на стилизацию, на воспроизведение «чужого слова», «широта традиций» (как писал Ю. Тынянов) отличали поэзию и прозу В. Брюсова. А. Белый заявлял: «Мы переживаем ныне в искусстве все века и все науки». О «тоске по мировой культуре» говорил и О. Мандельштам.

«Нынешних прозаиков часто называют эклектиками, то есть собирателями, — писал Мандельштам в 1922 году в статье «Литературная Москва». — Я думаю, это — не в обиду, это — хорошо. Всякий настоящий прозаик — именно эклектик, собиратель».

Таким «собирателем» различных культур, различных стилей был в своем творчестве и Михай Бабич. Стилизация в произведениях Бабича — это не просто воспроизведение старого, это способ постижения нового через старое. Заимствованные, пропущенные сквозь оригинальную мысль автора чисто формальные приемы различных литературных школ и направлений становятся средством создания глубоко индивидуального художественного мира. Различные стили различных эпох представляют собой в творчестве Бабича не механическое соединение разнородных художественных принципов, художественных элементов, а совершенно особый, органический «сплав». Силой, цементирующей этот «сплав стилей», является личность поэта, его поэтическое кредо. Вот почему в формуле «поэт-ученый» главным для характеристики Бабича является слово «поэт».

И в стихах, и в прозе Бабич был поэтом, философом, исследующим глубинные вопросы жизни, скрытую, таинственную суть человеческого существования. А. Немеш Надь так определила болевой центр его творчества:

«Бабич мучается не политикой, не национальными, интернациональными или социальными вопросами, он мучается не любовью, не зубами, не ушами. Бабич — тот поэт, который мучается человеческим существованием, экзистенцией».

Суть человеческого существования «поэт-ученый» стремится постичь одновременно разумом, как «ученый», и интуитивно, как «поэт». Произведения его возникают как бы из соприкосновения разума и интуиции, на «пограничной черте науки и веры» (если воспользоваться словами русского символиста Д. Мережковского). Такой способ отображения жизни связывает творчество Бабича с эстетикой символизма.

За текстом его произведений, освещенным «светом разума», всегда стоит какая-то загадка, тайна жизни, которая не выразима в слове до конца. Известный исследователь Бабича Аладар Шепфлин писал, что «нет ничего проще, чем пересказать фабулу его новеллы, но невозможно трезво, логично пересказать ее смысл». Этот «недоступный логике смысл» часто передается у Бабича, как и у символистов, неисчерпаемо многозначными образами, символами.

Творческому кредо Бабича была созвучна и символистская теория красоты. Красота в представлениях символистов составляет глубинную сущность мира, его высшую ценность и преобразующую силу бытия. В одном из писем, адресованных поэту и писателю Д. Костолани, Бабич сравнивает себя с «промывателем золота», который ищет «спящие образы на дне, в глубине человеческой души». Он пишет, что никогда не согласится с теми, кто утверждает, что «там — в глубине — одна грязь» и «никаких сокровищ нет». Не случайно в стихах Бабича часто возникает образ водолаза, исследующего глубины моря в поисках затонувших сокровищ.

В своем творчестве Бабич до конца оставался сторонником теории верховности, самоцельности искусства, но красота не была для него категорией абсолютно отвлеченной, безразличной к правде и добру. Он был в литературе «homo moralis», «человеком моральным», борющимся за добро, выносящим приговор злу. В «башне из слоновой кости» он не искал защиты от насущных, горячих проблем жизни. Его «башня из слоновой кости» служила оборонительным бастионом, складом духовных ценностей, культурных сокровищ. Он не отгораживался от жизни, но судил мир с позиции культуры, с позиций гуманизма и духовности. Недаром сам он полушутя-полусерьезно писал:

«Я был сыном судьи, и правосудие было у меня в крови».

В искусстве Бабича всегда присутствует «этический инстинкт», борьбу с любыми проявлениями варварства, бесчеловечности, жестокости он считал своим моральным долгом. Моральная основа литературы сближала ее в понимании Бабича с католицизмом и позволяла ему ощущать себя «поэтом католическим». Но его приверженность к религии всегда была неотделима от высоких нравственных принципов, поэтому ни поэзию, ни прозу Бабича нельзя назвать религиозной в традиционном смысле.