Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [6]

В этой повести четко проявляется и другая отличительная черта зрелого, активно гуманистического творчества Бабича — полное слияние, совмещение эстетического и этического идеалов. Если в ранний, «артистический» период красота иногда понималась писателем как абстрактное, отвлеченное понятие и не была ни доброй, ни злой (как прекрасный сад в повести «Калиф-аист»), то в этой повести красота и добро неотделимы друг от друга, неприятие злой красоты становится одним из основных ее мотивов. Букет роз входит в судьбы героев «враждебно, агрессивно», красота цветов оказывается губительной для людей, а прекрасный розовый сад превращается в символ недоброй силы.

Повести «Калиф-аист» и «Розовый сад» позволяют говорить об автобиографичности крупных прозаических произведений Бабича. В фантастической повести «Калиф-аист» узнаваемы и место действия, и прототипы персонажей. Повесть «Розовый сад» — это превращенный в забавную историю случай из жизни Бабича-гимназиста, который был направлен на преподавательскую практику в маленький провинциальный городок Байя. И розовый сад тоже существовал в действительности.

В новеллах в меньшей степени, чем в крупных прозаических произведениях, присутствует автобиографический элемент, но тем не менее те этапы творчества, через которые прошел Бабич, поэт и прозаик, отчетливо в них прослеживаются, определяют их жанровое своеобразие.

В ранний период творчества (1907—1916) поэт ощущает себя в гордом одиночестве, погружается в мир «классических грез». В своих ранних новеллах он не изображает конкретной, реальной жизни, тем более повседневности. События в них разворачиваются на мифологических просторах («Мифология», «Одиссей и сирены», «Ангел»), в средневековом городе («Сюжет из «Декамерона»), в рыцарском замке («Рождественская мадонна»). Каждая ранняя новелла — это опыт вживания в определенную культурную среду, в определенную историческую эпоху с тем, чтобы постичь тайну жизни, тайну существования.

Новелла «Одиссей и сирены» (1916) — интересный пример стилизации под миф. Бабич заимствует внешнюю канву мифа, но наполняет новым, современным содержанием, «счищая пыль и ржавчину с античных пластов», как написал о нем венгерский исследователь И. Туроци-Тростлер. Миф об Одиссее писатель стремится прочесть как «лирическую новеллу» о вечной неудовлетворенности, неуспокоенности человеческой души.

Символом жажды неизведанного, «страсти, подобной ветру», становится в новелле пение сирен. Но пение сирен это еще и «смертельный, сладостный звук», символ смерти, которая «манит в обличье красоты». Странствование Одиссея при таком прочтении воспринимается как аллегория человеческой жизни. Песня сирен выражает у Бабича также и вечное стремление человека к свободе, к абсолютной свободе от всяких пут, мешающих ему постигать красоту.

Звучание новеллы не пессимистично, не безысходно. Душа человека «мучается несовершенством», но эта мука рождает и высшую цель человеческого существования: «знать и видеть все», достичь совершенства.

Новелла «Рождественская мадонна» (1909) представляет собой стилизацию под христианский миф. Чудесное явление девы Марии с Иисусом на руках — не безусловная реальность, все это могло быть сном или плодом больного воображения, захмелевшего ума.

Главным объектом исследования в этой новелле, как и в рассказе «Одиссей и сирены», становится стремление героя познать тайну, желание увидеть… такая ли она, дева Мария, на самом деле, как ее рисуют. Стремление рыцаря Артура к познанию греховно, так как он не боится бога, и свято, так как открывает путь к истине. Эту «романтическую новеллу» — жанр ее определил сам автор — можно прочесть и как притчу о «посрамленной гордыне» человека, и как своеобразное обыгрывание «фаустовской» темы: герой, как бы поддавшись искушению дьявола познать тайну, платит за нее жизнью.

«Сюжет из «Декамерона» представляет собой уже «опыт вживания» в произведение литературы. Внешне эта новелла повторяет одну из историй, рассказанных Боккаччо, но в ней отчетливо звучит иная, новая мысль. Скелеты старых боккаччевских образов обрастают здесь новой плотью, обретают другое эмоциональное звучание. К подобному художественному приему — использованию традиционных литературных образов — прибегали и многие русские художники, современники Бабича: В. Брюсов, И. Анненский или, например, А. Блок, о котором Ю. Тынянов писал, что «он предпочитал традиционные, даже стертые образы… ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности».

В истории литературы немало примеров, когда старые сюжеты перетолковывались в пародийном ключе — от возвышенного до смешного один шаг. Бабич же хочет превратить смешное и пародийное в возвышенное. Если Боккаччо весело смеется над вероломством священника, над наивностью глупой женщины, то Бабич пытается мотивировать поступки своих героев, найти им психологическое объяснение. За внешней оболочкой событий художник открывает мир истинных чувств героев, в «водолазных глубинах» их душ отыскивает «золотые сокровища». Его Мадонна Лизетта была «святой», ибо несла в себе два самых сильных чувства, «какие только могут жить в душе человека: веру и любовь». Морализаторская трактовка сатирической боккаччевской новеллы у Бабича неожиданна и оригинальна.