Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [29]

Однако, покуда я пережевывал сон, мне опять вдруг стало казаться, что я все-таки лежу на жесткой садовой скамейке, ее подлокотник грубо врезается в голову и что так спать невозможно. В этот миг надо мною кто-то проговорил:

— Сынок, не спи здесь, не то тебя заберет полицейский.

Я поднялся и, пошатываясь, побрел прочь, даже не глянул, кто меня разбудил. Увидел еще скамейку, на ней, прижавшись друг к другу, сидели женщина и мужчина. Я шел все дальше, пока не забрел опять в совершенно безлюдное место. До одурения хотелось спать. Оглядевшись по сторонам, я прокрался в кусты, и там, в темноте, упал на траву. Мгновенье спустя я уже опять лежал в своей теплой постели и сердито вспоминал новое интермеццо.

Но как же похож на действительность этот сон, даже в самых неожиданных своих поворотах! В нем нет ничего невероятного, ничего неясного, никаких провалов, как это бывает обычно в сновидениях.

Все утро мой сон не выходил у меня из головы, в гимназии я тоже был крайне рассеян. Однако на этот раз вся история вовсе не представлялась мне столь чудовищной, я находил ее скорее весьма и весьма любопытной; вчерашнее же мое отчаяние, по здравом рассуждении, счел несколько преувеличенным.

После урока греческого я подошел к господину учителю Дарвашу; мне было известно, что у него имеется внушительная библиотека.

— Господин учитель, я очень хотел бы почитать какую-нибудь научную книгу о сновидениях. Не будете ли вы так любезны порекомендовать мне что-нибудь?

— Гм… с чего это пришло вам в голову?

— Мне интересно. Очень.

Дарваш призадумался, затем сказал:

— Ну что же, мой мальчик, пожалуй, и у меня найдутся подходящие книги. Загляните ко мне под вечер, и я с удовольствием покажу их вам, а уж вы сами выберете, какая больше придется по вкусу.

После обеда на меня вдруг напала неодолимая сонливость, и я, можно сказать, против воли, прилег на диван и задремал, но при этом все время чувствовал, что лежу на траве и моя одежда от росы совсем отсырела.

Я шел к Дарвашу с радостью и великой гордостью. Еще ни один ученик не побывал у него на квартире, да и вообще сблизиться с ним было непросто. Он был нелюдим и необыкновенный молчун.

— Наш грек молчит на восьми языках! — такая ходила о нем присказка.

Он и в самом деле знал множество языков, был сведущ во многом; однако выяснялось это только случайно. В школе он строжайшим образом придерживался предмета, не позволял себе никаких отступлений, не щеголял без нужды познаниями, как это любят делать иные учителя. В нем странным образом вообще отсутствовала страсть сообщительности. Он был образованнейшим человеком, но, насколько я знаю, никогда не написал ни единого слова — и это в стране, где каждый, кто прочитал за жизнь хотя бы две книжки, считает себя вправе сотворить третью.

И в гимназии его отличали неуязвимое спокойствие и флегма. Он задавал вопрос и ждал, ждал иной раз по нескольку минут. Какая гнетущая, гулкая тишина устанавливалась тогда в классе! Иногда казалось, что этому человеку вообще нет дела ни до кого на свете. Никто ничего не знал ни о родственниках его, ни о друзьях (а ведь ученики выведывают о своих учителях решительно все). Прогуливался он всегда в одиночестве. Только малышей явно любил и охотно шутил с ними; но с нами, старшими, держался по обыкновению холодно и отчужденно, не будучи при этом ни грубым, ни нелюбезным.

Мне он, во всяком случае, очень нравился. Я любил воображать, что втайне он работает над каким-нибудь важным исследованием и однажды еще поразит мир. Впрочем, как выяснилось позднее, ничего подобного не было.

Дарваш сидел за большим письменным столом, почти не видимый за громоздившимися в полном беспорядке книгами. Во рту он держал длиннющий чубук. В комнате везде были книги. На диване, на кровати, на стульях. Даже на полу, вдоль стен, высились, грозя обрушиться, целые башни из книг. Высокая башня выросла и на ночном столике. Небольшая фигурка Дарваша едва проглядывала среди этих нагромождений — как червячок в головке сыра.

Он, непререкаемый авторитет в гимназии, среди своих книг казался маленьким и беспомощным.

— А я как раз ищу для вас книги, — сообщил он. — Да только вряд ли здесь можно найти что-либо.

И он растерянно огляделся.

Начались долгие поиски. Молча и несколько даже смущенно Дарваш перекладывал фолианты с места на место, иной раз явно без всякого смысла.

— Но, господин учитель, прошу вас… не извольте из-за меня беспокоиться.

Дарваш не ответил и с суровым видом продолжал ворошить книги. И они нашлись, самые разнообразные книги по психологии, немецкие, английские, французские. А как дивно звучали названия «L’automatisme psychologique»… «The Dissociation of a Personality»…[5] Английских книг было больше всего. Я изрядно владел французским и немецким, так что и с английскими названиями кое-как разобрался — они-то волновали меня больше всего.

На мгновение меня опять пронзило странное воспоминание, ужасная догадка. Я вновь почувствовал себя беглым учеником столяра, завороженно глядевшим в витрину книжной лавки.

— Что такое раздвоение личности?

Дарваш стал наконец отвечать на мои вопросы, и немного спустя я вдруг обнаружил, что он истинно наслаждается, беседуя со мною на эти темы. В тот миг скромность моя как бы недоумевала: в самом деле, что ему я, ребенок, когда вокруг него столько взрослых, великолепно образованных, умных людей? С тех пор я много размышлял об этом и понял, что я-то и оказался тем человеком, который помог ему выйти из многолетнего упрямого безмолвия. Я был первым, кто стал расспрашивать его о вещах, действительно занимавших его ум, молчал же он по той лишь причине, что никто до тех пор и не подступался к нему с подобными вопросами. Его гнетущее молчание объяснялось в сущности слабостью воли. Он не умел сделать первый шаг, чтобы завязать знакомство, чтобы заговорить о чем-то ином, помимо самого житейски необходимого. Поэтому он всегда оставался наедине со всем своим временем и посвящал это время исключительно чтению, это стало его единственным занятием, которому он мог предаваться в тиши кабинета, следуя по той колее, по которой его запустили однажды в студенческие еще годы, без каких-либо самостоятельных поворотов или начинаний. Чтение, а также изучение языков по книгам — работа совершенно механическая; однажды начатая, она не требует более никакого особого, дополнительного усилия воли. Человек позволяет книгам шумным потоком катиться через дух его, как катятся вешние воды по руслу реки. Поток разливается бурно и катит дальше, оставляя после себя вязкий ил, и так до тех пор, пока он не перекроет, не заполнит все русло.