Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [31]

Я надеялся, что на следующую ночь «продолжение» восполнит утраченные воспоминания. Но и на другой день я ничего не мог вспомнить.

А на третий день и вовсе уже не был уверен, продолжался ли минувшей ночью мой сон или нет.

Вскоре я уже стал подумывать — и, признаюсь, не без сожаления, — не прекратился ли навсегда мой еженощный и злой кошмар?

В одном только я уже не сомневался: этот сон длился с самого раннего моего детства.

V

И хотя теперь сон, по-видимому, подошел к концу, память о нем осталась, и я более не мог считать себя таким же человеком, как все прочие. Но внешне моя жизнь нисколько не изменилась. Больше того, после первого приступа отчаяния настала своего рода реакция, реакция здорового отрочества. Я вновь превратился в живого милого мальчика. И мог ли тот, кто взглянул бы тогда на мое красивое одушевленное лицо, мог ли он вообразить, что эта черепная коробка хранит воспоминания о горьких муках, унижениях, нищенском существовании? Мог ли он подумать, что этими вот руками (впрочем, этими ли? это ли телесное обличье было моим и там? Кажется, я был там ужасно тощим и некрасивым…), этими руками мне приходилось исполнять самую постыдную, черную работу, работу слуги, что этими же руками я зверски избил трехлетнего малыша.

Но мне уже никогда этого не забыть, ибо эти воспоминания ничуть не походили на воспоминания о виденном во сне, они были столь же интенсивными и реальными, как воспоминания вообще. И поначалу редкий день обходился без них, им же неизменно сопутствовало чувство стыда и великого унижения в собственных моих глазах. Какой чудовищный стыд причиняла мне, например, мысль о том, что глубокое нравственное чувство, несомненно мне свойственное наяву, во сне оказывалось бессильно и что ученик столяра, убежавший из мастерской, тупо бредущий по дорогам и улицам, не испытывал ни капельки сожаления об избитом чуть ли не в кровь мальчонке; что он с радостью совершил бы кражу, не будь столь труслив, и так далее. За какие блага в мире я мог бы совершить подобное? Но — как знать, быть может, тут-то и проявилось мое истинное «я», которое подавлено во мне воспитанием, на самом же деле я именно таков.

Не нужно думать, что я был занят этими мыслями постоянно. Жизнь одаривала меня множеством всяческих радостей, и я умел ими наслаждаться полной мерой. У меня уже пробивались усы. Джизи, почти взрослая черноволосая Джизи, жила напротив нашего дома, и мы то и дело обменивались знаками через окно. У нас было три условных сигнала, из которых мы составили целый алфавит и, бывало, проводили у окна по полдня, чтобы передать друг другу два-три слова. Позднее я обнаружил, что на всем свете нет девушки прекраснее, чем Неллике Сандер. Но вскоре сделал новое открытие — что девушки в большинстве своем красивы, и даже очень красивы.

В городе меня уже начали принимать за вполне взрослого молодого человека. В какое бы общество я ни попал, всюду оказывался общим баловнем и любимцем. Но для меня по-прежнему наивысшим удовольствием и главным делом оставалось чтение и серьезные занятия. Мне на все хватало времени. Я выучил английский. В глазах моих сотоварищей я был непререкаемым авторитетом. Учителя всячески меня отличали; в литературном кружке я писал такие трактаты, что Наци Какаи, чья заветная мечта наконец исполнилась и он стал руководителем кружка (ох, какие бурные ссоры с тех пор возникали там постоянно!), объявил во всеуслышание, что никогда в жизни не встречал еще гения, подобного мне. Впрочем, он в каждом втором ученике видел несомненного гения. Я увлекался также искусством, собирал репродукции. Музицировал. По вечерам отправлялся к Шимонфи, играл там на скрипке, а Алиса Шимонфи аккомпанировала мне на фортепьяно. Несколько раз участвовал в концертах.

Мои таланты и разнообразные познания признавались всеми.

Местные газеты наперебой просили меня выступить на их страницах. И даже один популярный столичный научный журнал опубликовал мой философский трактат о сновидениях.

Более всего увлекался я чтением математических и философских трудов. Мне хотелось заглянуть в тайны вселенной. Всякий раз, как дух мой, пробившись к знанию через трудности и преграды, достигал особых высот либо глубин, я испытывал великую радость и торжество. Словно хотел доказать самому себе, какие открываются передо мной просторы. Когда усталость заставляла меня прекращать занятия, я шел к бумажной мельнице, к дощатому мостку через узенькую речонку, куда забрался когда-то во время майского школьного пикника и пинок босой ноги господина подмастерья впервые довел до моего сознания мои ночные кошмары. Здесь я предавался философствованию, просто так, для себя, юношескому, романтическому философствованию.

«Эта жизнь есть лишь повод для того, чтобы мир в отдельных частях своих обрел самосознание», — таков был мой тезис.

«А если так, — спрашивал я себя, — то не все ли равно, чья это жизнь — Икса ли, Игрека ли? Просто данное существо осознает себя не в этой, а в иной части мирозданья. Так сто́ит ли из-за такого пустяка поднимать шум? И вообще, что она такое — жизнь?»

Я и теперь часто размышлял о том, что жизнь, быть может, всего лишь роскошное сновиденье. А в голове уже привычно маячило призраком то, иное сновидение, столь похожее на действительность.