Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [27]

— Какие такие газеты, папаша!

Я смутился и почувствовал, что краснею.

— Ну, газеты… продавать… как вы.

— Ах так! Надо в редакцию топать, папаша!

Я очень обрадовался: наконец-то! Сердце так и бухнуло.

— А где она, редакция?

— Удостоверение-то у тебя есть? — раздался голос откуда-то снизу, от самой земли.

Я поглядел вниз и увидел человека, ползшего по земле, словно жук. Ног у него не было, в руках он держал деревянные чурки, ими отталкиваясь, и передвигался.

— Какое удостоверение? — спросил я, не поняв этого странного слова.

— Обыкновенное удостоверение… из полиции…

Я испугался.

— Из полиции? В полицию мне нельзя.

Все дружно расхохотались. Я опять смутился — бог их знает, что они обо мне думают, — и принялся рассказывать свою историю. Слушали с интересом, подошли и другие, но видно было, что мне не очень-то верили. Перебрасывались шутливыми замечаниями, по большей части очень грубыми. Да меня и трудно было понять: вокруг стоял такой шум, столько сновало людей, я сам не слышал собственных слов. Наконец тот, кого я остановил первым, сказал:

— Вижу я, папаша, что ты нам не доверяешь, ну и зря. А вообще-то неважно, я тебе помогу, чтобы ты не запросился назад, к своей мамочке. Завтра я закуплю вдвое больше газет, чем обычно; половину, с небольшой доплатой, получишь ты. Пойдешь с газетами подальше, на следующий угол. Вдвоем мы и продадим вдвое больше. Если застукает полицейский, скажешь, что ты газеты не продаешь, просто так взял мою пачку на минуту. Но для тебя самое лучшее, папаша, держаться от полицейских подальше.

Он поглядел мне прямо в глаза:

— Ну, по рукам, папаша? Я тебе задешево газеты продам.

— Но у меня денег нет, — промямлил я.

Он как-то странно поглядел на меня.

— Не виляй, папаша. Так сколько возьмешь для начала, папашенька?

— У меня совсем ничего нет, ни гроша.

И тут опять все расхохотались.

— Нет денег, недотепа? Да как же ты хочешь газеты получить? Или их тебе просто так, за красивые глаза отдадут? Где мы находимся, братцы? В лесу мы, что ли?!

Безногий старик тоже весь трясся от смеха.

— Вот так штука! У самого ни филлера, а он, вишь, газеты получить желает!

Один парень, стоявший поодаль, вдруг положил мне руку на плечо и отвел в сторону. Как видно, он не расслышал толком последние фразы.

— Над чем это они потешаются? — спросил он.

— Не знаю.

— Я тебе вот что скажу… ты не верь ему. Он тебя облапошить хочет. Заработать на тебе, понял? А если поймают, твое дело табак. Он-то скажет, что ты украл у него газеты. Так что ступай лучше прямо в полицию с документами и получи удостоверение.

— Но меня отправят назад к мастеру.

— Ничего не отправят. Скажешь, что тебя мать послала. Не трусь, они же не знают, что ты был учеником и задал деру. Ты им только документы свои покажи. Потом из первого заработка в кино меня сводишь.

— Что им показать?

Мой вопрос потонул в оглушительном вое автомобильной сирены. Вообще такой шум стоял вокруг, а он употреблял такие странные слова…

— Документы свои, дурень…

— А что это — документы?

— То есть как — что это? С луны свалился? Неужто и слова такого не слышал? Свидетельство о крещении, понял, либо метрику, если тебя под кустом крестили…

— И школьное удостоверение тоже?

— Само собой!

— Нет у меня документов.

— А где они?

— Не знаю.

— Эх, с тобой толковать — пустое дело. Пошел к черту.

Он ткнул меня в живот и повернулся, чтобы уйти. Позади него стоял парень, которого я окликнул первым.

— Ты чего это мне дело портишь? — набросился он на второго. — Чему моего пацана учишь? Ну, гляди, уж я тебе дам… вот этого… и вот этого…

Он сопроводил свои слова отвратительными жестами.

— Ты бы лучше отдал мне мои пятьдесят грошей, — огрызнулся второй. — Я тебя за мою курочку сейчас и подсек.

— Вот так подсек! Да я, если хочешь знать, плевал на твою подсечку, у него же и денег нет.

Мальчишки-газетчики надрывались от хохота. А я улизнул потихоньку.

И опять поплелся неведомо куда, и чудилось мне, будто выстраиваются передо мной странные буквы и с издевкой хохочут прямо в уши: «Удостоверение!», «Документы!» — эти городские слова были чужеродны и неприятны слуху моей души. Я сам себе казался величайшим дураком на свете. Сколько всякого знают эти мальчишки-газетчики, о чем я не имею понятия! И все же — как бы это объяснить? — я чувствовал отчего-то, что они не чета мне, что я был бы куда умнее их всех, если бы… если… если бы не тяготело надо мной тайное заклятье. Я брел по огромному чужому городу, как непонятый гений, как лишенный престола король; но это нисколько не возвышало меня, напротив, претворялось в горечь, отчаяние, страданье — такова жизнь прозябающего в ничтожестве человека, когда-то «знававшего лучшие дни».

Наконец я присел на каменную тумбу у ворот. Я смертельно устал, целый день проведя на ногах. И все же долго сидеть не мог от страха, что меня обругают, прогонят; а еще томило нетерпение, будоражили красочные витрины; скоро я обнаружил, что опять куда-то иду, потом вдруг замер, на этот раз перед большим кинематографом, разглядывал многоцветные афиши, изображавшие всякие ужасы, а над ними как раз в эту минуту, шипя, разгорался ослепительный ацетиленовый фонарь, хотя было еще совсем светло.