Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы - [105]
— Это должно быть ужасно! — ахали травы, думая о камне, лежащем у ствола сирени, который был величиною всего лишь с лежащую рядом с ним гроздь сирени, сорванную весенней грозой.
— Как я рада, что добралась сюда: прошу вас, дайте мне местечко, где б я могла поселиться! — продолжала Пушинка.
Но травы опасались, что она заставит их потесниться и отнимет пропитание, и веточками держали ее на весу, чтобы не упала на землю. Лишь Молодая Трава была милосердна, потому что думала о своих семенах, которые вскоре облетят с ее стебля… и мягко спустила Пушинку по своей длинной и гладкой травинке.
Дни маленькой Молодой Травы проходили в страхе.
Какой-то ужасно тяжелый и шершавый Предмет, сильно ударившись, упал рядом с нею: это был мяч, который ребенок, играя на дворе, нечаянно перебросил в сад. Он чуть было не разбил сокровище, которое так берегла Молодая Трава. И еще она дрожала от страха, когда потянулась к ней Рука Ребенка, искавшего мяч.
В другой раз прибежал Цыпленок и острым твердым клювом склевал семена нескольких трав. А потом пришла еще большая опасность: раскрытая пасть, страшные зубы, совсем близко, на которых бедные травы хрустели и сминались в такое клейкое месиво, какого не сотворить никакой грозе.
— Кролик! — шептались перепуганные травы.
Но Молодая Трава пережила и это. Однако однажды пришел и ее час, час, который принес жестокую гибель всему Островку с ладонь. Привезли дрова. Телега свернула во двор, жестокие железные подковы топтали траву, и одно колесо проехало как раз через Островок с ладонь возле куста сирени, ломая сильные и гибкие ветки. Страшным, ужасным было опустошение, причиненное им: колея пролегла от коричневого ствола до лежащего в траве камня и накрепко, как железным катком, утрамбовала весь островок, и даже останки разметанной травы едва виднелись, глубоко вмятые в сухую почву. До грядущей весны не будет здесь больше жизни, потому что плыли уже в воздухе слюдяные нити Осени.
Молодая Трава тоже погибла, но она уже не жалела о своей гибели, ибо в последний миг осуществилось ее страстное желание. Прежде, чем накатился железный обод безжалостного колеса, ее задело лошадиное копыто, тряхнув ее реющую в воздухе головку, и семена улетели, уносимые ветерком.
И этих семян было достаточно, чтобы на будущий год, и после, и после зазеленело еще много-много таких маленьких Островков с ладонь.
Перевод Р. Бухараева.
ДЁРДЬ-ДРОВОСЕК
Мы сидели на террасе вдвоем после вечернего чая, за рюмкой вина. Дом моего друга стоял на склоне холма, и отсюда виден был весь городок и бархатистые горы.
— До чего же здесь все красиво! — Я смотрел на цветник, на ручей, мерцающий за фруктовыми деревьями в вечернем свете, на занавес из виноградных листьев… Плотная белая скатерть, накрытая для чая, ниспадала благородными складками, густое красное вино отливало синевой, с подносом фруктов вошла на террасу хорошенькая служанка.
— И люди здесь прекрасной породы!
— Да, здесь все красиво, — помедлив, произнес мой друг, и по голосу его, а когда он взглянул на меня, то и по глазам я почувствовал, что он охвачен невыразимой печалью. Он еще и еще раз повторил: «Здесь все красиво», — и слова эти звучали в его устах многозначительно, будто он приоткрывал завесу какой-то печальной тайны этих мест, какого-то проклятия, которое тяготело над этими залитыми солнцем холмами.
— Да, для меня это проклятие, настоящее проклятие, — подтвердил он, как только я облек свое ощущение в слова. Он нервно провел рукой по лбу. — Знаешь, среди всей этой красоты я чувствую себя оборванцем, оказавшимся вдруг на блистательном балу, — добавил он смущенно, натянуто улыбнувшись.
— Полно, право! — воскликнул я и удивленно взглянул на него. Мой друг принадлежал к «новым землевладельцам», он был очень богат и одевался всегда со вкусом. Красивым его действительно нельзя было назвать, однако в облике его не было ничего отталкивающего, а отсвет доброты, лежащий на его бледном лице и темных глазах, делал его даже привлекательным. Я поспешил сказать ему об этом.
— Тебя же все любят: прислуга, соседи, друзья; и женщины к тебе благосклонны. Ты не можешь упрекнуть ни прекрасный пол, ни «прекрасную породу» в том, что они к тебе несправедливы, — сказал я, желая его поддразнить.
— О, конечно же нет, трагизм совсем в другом, — ответил он. — Красивые всегда добры, они прощают даже уродство, словно им достаточно уже той красоты, которая есть в них. Но мы — мы сами не простим себе его никогда!
И в его глазах, всегда таких добрых, вспыхнула искорка ненависти.
— И не простим миру, что он прекрасен, — добавил он.
Потом встал, принес из комнаты книгу.
— «Картины Италии» Диккенса. Тут есть две строчки, за которыми для меня — трагедия. Вот послушай! «Безобразный старик долго торгуется с семнадцатилетней девушкой из-за каких-то грошей и вдруг закалывает ее кинжалом на утопающей в ярких цветах рыночной площади»… Теперь представь себе, что все это произошло во Флоренции, на площади перед Палаццо Веккьо — великолепный мрамор, ослепительнейшее небо и море цветов: в то время там был цветочный рынок. А жертвой стала та, что олицетворяла собою подлинную красоту Тосканы. Да и могло ли быть иначе? Это не была нелепая смерть, как полагает Диккенс, это была месть, месть уродства всему красивому.
