Калёные тропы - [111]

— Чего бы я съел, ребята, сейчас… — мечтательно протянул молоденький красноармеец в буденовке. — У нас дома аккурат в это время кур, цыплят режут. Вот бы…

— Не зуди, сачок! И так тошно, — мрачно оборвал его Климов.

— Ребята, у кого есть закурить? — спросил Харламов.

— У товарища доктора спроси. У него полный кисет, — посоветовал боец в черной кубанке.

— Он занятый с взводным, — сказал Климов.

Харламов привстал над костром. Кузьмич, замещавший эскадронного писаря, что-то писал, лежа на животе. Подле него полулежал, опираясь на локоть, взводный Сачков.

— Сколько у тебя получается? — спросил Кузьмич, поглядывая поверх очков на Сачкова.

— Значица, так. Пиши: первый взвод — семь человек.

— А Миша Казачок? Он в руку раненный.

— Ехать может?

— Факт. Да он в лазарет нипочем не пойдет.

— Значица, Миша не в зачет… Пиши: девять человек во втором… В третьем раненых нет. Нет, постой, Кирюшку контузило. Пиши: один. В четвертом — восемь…

Кузьмич начал подсчитывать.

— Ребята, как бы наш командир не сгорел, — сказал Митька Лопатин опасливо, показывая на спавшего у костра Вихрова. Он поднялся и подошел к нему. — Ну да, гляди, какая спина горячая. Надо б его отодвинуть… А ну, Степа, помоги! Берись за ноги.

Вместе с Харламовым они перенесли Вихрова, и Митька заботливо подложил ему под голову свою шинель.

— Умаялся в разведке-то, — заметил Харламов.

Оба знали, что Вихров вместе с двумя красноармейцами ходил прошлой ночью в разведку и привел пленного.

Костер ярко вспыхнул. Пламя затрещало, взвилось к самому небу.

— Ребята, чего это вы делаетя? — сердито крикнул Сачков. — Рази можно так? Слышитя? Кому говорю! Соблюдай маскировку!..

— Мне эта маскировка раз боком вышла, — заметил Климов вполголоса. — Было помер за нее со страху.

— Ну? Как же так? — спросил Митька.

— Да очень просто. Почудилось мне, братцы мои, такое, что умру — не забуду.

— А ну, давай расскажи, Василий Прокопыч, — попросил Харламов, подвигаясь поближе.

— Ну что ж, можно, — согласился трубач, — только оставьте кто покурить… Да… Служил я, братцы мои, до революции в Царском Селе, в лейб-гусарском полку, — начал он, поудобнее усаживаясь. — А из всей гвардии в одном нашем полку были серые кони. Ну, о конях потом… Так вот… Был там у меня кум, вахмистр кирасирского полка, Петром Савельичем звать. В отставке по чистой ходил. Уже, можно сказать, совсем старый человек. Один жил, жену давно схоронил. И вот случился у него день рожденья. Аккурат это было перед самой германской войной. «Заходи, — говорит, — Прокопьевич, выпьем по маленькой». Ладно, захожу… Стол накрыт честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки всякие разные.

— Эх! — вздохнул Митька.

— Да. Только, гляжу, рюмки стоят. А я с них пить терпеть ненавижу. Я очень даже уважаю со стакана пить. Да… Ну, сели. Выпили по одной, налили по другой. Это ж известное дело: рюмочку выпьешь — другим человеком станешь, а другой человек тоже не без греха — себе выпить хочет. Да… Сидим, значица, выпиваем, разговоры разные разговариваем, Вот кум и говорит «Пес с ними, с рюмками, с них только немцы пьют. А мы давай уж по-русски — стаканами». И сейчас это он рюмки и графинчик со стола снимает, а заместо них становит стаканы и гусыню. Это четверть так называлась. «Вот, — думаю, — да! Вот это по-нашему». Тут мы двери закрыли, чтоб к нам ненужный человек не зашел, и пошла глушить! Кум разошелся, всех своих полковых командиров в лицах представляет. А он на это дело был мастер. Чисто в тиятре сижу. Ну, пьем день, другой. Кто-то к нам стучался, да мы не отворяли. Сидим себе выпиваем, старину вспоминаем. Кум держится. Я тоже вроде виду не показываю. Вдруг слышу — музыка заиграла. Наш полковой марш. К чему бы это? Выглянул я в окно, братцы мои, да я покачнулся! Гляжу: едет наш лейб-гусарский полк и весь, как есть, на зеленых лошадях! Ну, тут все во мне в смятенье чувств пришло. Враз протрезвел. «Батюшки-светы, — думаю, — до зеленого змия допился!» А они идут и идут, и, как есть, все зеленые. «Кум! — кричу. — Петр Савельич! Гляди, гребтится мне или взаправду?» Кум глянул в окно, с лица сменился и мигом тверезый стал. «Пропали, — говорит, — мы с тобой, Василий Прокопыч. До змия допились. Сейчас гореть начнем». Ну, тут я живо смотался и в казарму до фельшера побежал. Только забегаю, а вахмистр навстречу. «Ты, — говорит, — сукин кот, где проклаждался? Тут война началась, а тебя, чорта, днем с огнем не сыскать». Я говорю: «Больной». А он: «Какой такой больной! А ну, дыхни!..» Ну, тут все и объяснилось. Командир полка-то приказал за ночь всех лошадей перекрасить в защитную краску. Понимаете? Да… Вот как мне эта маскировка далась, — под общий смех закончил трубач.

— У вас, Василий Прокопыч, видать, с того разу и нос покраснел? — ехидно заметил Козьмич.

— Он у меня отроду красный, — спокойно заметил трубач. — Только вот под старость вроде начал синеть.

— А что это «лейб» обозначает? — спросил Митька.

— А пес его знает! Лейб — и все тут.

— Ты у лекпома спроси, он ученый, — шепнул Митьке лежавший рядом молоденький красноармеец Григорьев, тот самый, что вспоминал про цыплят.

Но Митька воздержался. С некоторых пор он стал относиться критически к учености «доктора», так как сам сильно понаторел за последнее время.