Калёные тропы - [110]

В то время как Пархоменко громил ударную группу белополяков, на остальном участке фронта бой разгорался с невиданной силой. На протяжении тридцати километров от Джибулки до Билька-Шляхетской и Чижикува сотрясали воздух залпы тяжелых батарей. К двум часам дня 4-я дивизия, сломив сопротивление наиболее стойкой 13-й познанской дивизии, находилась уже в двух километрах от Львова. Почти одновременно 6-я дивизия, дравшаяся на левом фланге Конной армии, вклинилась в оборонительную полосу 5-й дивизии легионеров. Фронт врага дрогнул. Командование 6-й польской армии двинуло в бой последние резервы… Казалось, еще удар — и Львов будет взят.

Наступившая темнота отодвинула решительный штурм на завтра.

Над Львовом опускалась глубокая ночь. То тут, то там в полумгле, близко, казалось — рукой подать, зажигался огонек и, мигнув, угасал. Месяц еще не взошел, в низинах лежала непроглядная тьма. Вокруг было так тихо, словно город притаился, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам. Вправо, у фольварка Пруссы, трепетало розоватое зарево. В темном небе перебегали зарницы.

Ворошилов и Буденный сидели на стоге сена и, поглядывая в сторону Львова, тихо беседовали.

— В том-то и суть, Семен Михайлович, что отвага — дело хорошее, но отвага без головы не много стоит, — говорил Ворошилов. — Удивительный человек этот Маслак. Никак не могу выбить из него партизанский дух.

Буденный молча слушал, покручивая ус. Разговор шел о неудачной атаке Маслака, который бросил бригаду на пулеметы и понес потери.

— Я думаю так, Климент Ефремович, — заговорил Буденный, помолчав — снимем его с бригады и предадим суду военного трибунала, чтобы и другим неповадно было. Я ему уже раз говорил, предупреждал.

— А вот возьмем завтра Львов, встанем на отдых и разберемся с этим делом, — сказал Ворошилов. Он поднял голову, услышав чьи-то шаги. — Кто идет? — спросил он.

— Я, Климент Ефремович, — послышался голос Орловского. — Там ребята банку консервов достали и немного молока, — сказал он, подойдя. — Так, может быть, вы с Семеном Михайловичем закусите?

— Ну что ж, прекрасно, Сергей Николаич, — весело сказал Ворошилов. — Только посидим немного. Больно уж ночь хороша. Присаживайтесь с нами, поговорим…

— Я вот поглядел на эту банку консервов, и мне вспомнилась наша студенческая жизнь, — заговорил Орловский, устало приваливаясь к копне. — В Москве, у Дорогомиловской заставы, был дом. В нем помещалось общество трезвости. Мы, студенты, называли его обществом по уничтожению спиртных напитков. Там у них чуть ли не каждый день происходили банкеты. А внизу помещалась дешевая столовка, вернее сказать — харчевня. Содержала ее вдова Алтуфьева. Так мы, студенты, покупали у нее обрезки всякие. Они казались нам с голоду царским кушаньем… Я бы сейчас этих обрезков один полведра съел.

— Так вы идите и съешьте эту банку консервов, Сергей Николаич. Я что-то не хочу есть, — сказал Ворошилов.

— Я тоже не хочу, — подхватил Буденный.

— Спасибо за великодушие, но мне эта банка, как слону горошина, — улыбаясь, сказал Орловский. — Сейчас бы такой обед съесть, какой, помните, закатил старый граф Ростов для этого… для Багратиона.

— А, да… совсем бы неплохо, — усмехнулся Ворошилов. — Так мы и не успели, товарищи, дочитать до конца «Войну и мир»… На чем мы остановились, Семен Михайлович?

— Васька Денисов отбил русских пленных. Я один дочитывал эту главу.

Вблизи послышались торопливые шаги.

— Разрешите, товарищ командующий? — спросил из темноты густой голос Зотова.

— В чем дело, Степан Андреич? — спросил Буденный, повертываясь.

— Получен приказ, товарищ командующий, — произнес Зотов встревоженно. — Ничего не пойму.

— Дайте сюда, — сказал Ворошилов.

Буденный зажег электрический фонарик и, прикрывшись буркой, стал светить Ворошилову, который, взяв из рук Зотова приказ, начал читать его про себя.

— Что? Что такое? Конной армии оставить Львов и итти на Владимир-Волынский? — заговорил он озабоченно. — Нет, нет, этого ни в коем случае нельзя допускать. Это… Я даже не знаю, как это назвать…

— Измена, — тихо, как бы про себя, сказал Зотов страшное слово.

— А зачем нас перебрасывают? — спросил Буденный.

Ворошилов быстро пробежал приказ до конца.

— На Западном фронте противник потеснил наши части, — заговорил он, нахмурившись. — Нас перебрасывают будто бы на помощь Запфронту, тогда как взятие Львова является единственно возможной и лучшей помощью Запфронту. Если мы уйдем отсюда, это вызовет отступление наших войск также и на Юго-западном фронте.

— Ну и приказ! — Буденный с осуждающим выражением покачал головой.

— Приказ — на радость польским панам, — тихо сказал Зотов.

— А кто подписал? — спросил Буденный.

— Троцкий.

— Ох, Троцкий!.. Ну, погоди… — У Семена Михайловича судорожно задвигались руки, его побледневшее лицо стало страшным от гнева. — Что будем делать, Климент Ефремович? — спросил Буденный, пытливо взглянув на Ворошилова.

— Что делать? — Ворошилов провел рукой по взмокшему лбу. — Будем добиваться отмены приказа…

Ночь густела. В глухом лесу, в лощинах, кое-где горели костры. Вокруг них, перебрасываясь словами, сидели и лежали красноармейцы. Когда огонь начинал затухать, один из бойцов поднимался, шел в гущу леса и, возвратившись с огромной охапкой валежника, бросал его на горевшие угли. Тогда вспыхивало веселое пламя, выхватывая из тьмы то кузов тачанки, то подседланных лошадей, привязанных к деревьям, то высокую стену леса.