Какое надувательство! - [89]

— Знаете, звучит так… будто вы меня чуть ли не уговариваете.

Элис рассмеялась — словно мое предположение ее потрясло.

— Господи, да нет же. То есть вы, конечно, настоящий писатель, знаменитый, но я даже мечтать об этом не могла бы…

— А разве вы могли мечтать о том, чтобы встретиться со мной в поезде?

— Нет, но… Ох, ну это же просто смешно, даже говорить не стоит. У вас, должно быть, столько дел, столько замыслов новых книг…

— Так вышло, что в данный момент у меня нет никаких замыслов ни для каких новых книг. Несколько недель назад я разговаривал со своим редактором, и мы с ним, похоже, зашли в тупик.

— Но… послушайте, вы же не хотите сказать, что это вас всерьез заинтересовало.

— Так ведь вы мне пока не рассказали, в чем суть.

Пока она говорила, я изо всех сил старался, чтобы глаза у меня не выкатывались из орбит, а челюсть не отстегивалась. Это было нелегко. В те первые несколько секунд, за которые следовало что-то понять, я старался выглядеть бесстрастным и уверенным в себе. Так — теперь я смогу выехать из квартирки в Эрлз-Корт, например, и купить свою собственную; на сумму, о которой она упомянула, я смогу достаточно комфортно жить несколько лет. Но требовалось выяснить еще одно, нечто более важное, пока меня не потащило дальше по этой опасной тропинке.

— А эта книга, — сказал я, — это ваш проект, правда? Ваш ребенок?

— О да, еще бы. Мы… ну, в общем, я думаю, работать над ней мы будем вместе.

В динамике раздался голос кондуктора: мы подъезжали к Кеттерингу. Элис встала.

— Ладно, мне здесь выходить. Очень приятно было познакомиться, и… послушайте, не нужно со мной церемониться. Вам же на самом деле совсем не интересно этим заниматься, правда?

— Такой возможности нельзя исключать, да. Вполне вероятно.

Она снова рассмеялась.

— Не могу поверить, что это действительно происходит. Честное слово — никак. Послушайте, у меня тут где-то есть карточка… — Она порылась в сумочке. — Вот, возьмите и позвоните, когда у вас будет время подумать.

Я взял карточку: красными буквами выделялось название — „Павлин-пресс“, а под логотипом — надпись: „Гортензия Тонкс, старший редактор“.

— А кто это? — спросил я.

— О, это… моя начальница, наверное. Мне собственную карточку еще не заказали — я там относительно недавно. Но кто знает… — И здесь — я это отчетливо помню — она легонько коснулась моего плеча. — Возможно, вы окажетесь моим пропуском к повышению. Стоит мне им сказать, что в книге Уиншоу я заинтересовала самого Майкла Оуэна! Вот погодите… — Она перечеркнула незнакомое имя и вписала свое — крупными угловатыми буквами. А потом взяла мою руку и официально пожала. — Ну что ж. До скорой встречи.

Поезд уже тормозил у перрона, но я успел спросить:

— А сколько, вы говорили, вы пробудете у своей сестры?

Она обернулась, улыбаясь по-прежнему:

— Пару дней от силы. А что?

— Налегке путешествуете?

Просто я неожиданно заметил, что багажа с собой у нее не было — лишь маленькая дамская сумочка.

— О… у нее хранятся мои вещи. Там так мило — почти как мой второй дом.

Она отодвинула дверь, и перед глазами у меня остался ее последний образ: восторженная улыбка, взмах руки; образ, который медленно растворялся в пустоте восемь долгих лет, прошедших до того момента, когда я мельком увидел Элис Гастингс во второй — и последний — раз.

2

…необходимый блеск… необходимая дерзость…

Почти. Тепло, очень. Почти горячо.

* * *

Чем дальше я ехал, тем выше поднималось у меня настроение. Захваченные в дорогу книги лежали нераскрытыми на столике, а я погрузился в мечтательное созерцание пейзажа за окном. Мы оставили позади Дерби, и красно-кирпичные фабрики и склады, выходившие прямо к железнодорожным путям, уступили место густой зелени. Фризские коровы щипали траву на холмистых пастбищах, усеянных лишь симпатичными фермами из песчаника, да кое-где попадались деревеньки — дома из сланца в несколько рядов, уютно угнездившиеся по склонам долины. Потом, в Честерфильде, у самых рельсов начались огромные терриконы — мы въехали в страну угля, на горизонте теснились сначала краны и башни шахтоподъемников, а затем ни с того ни с сего вдруг возникла покосившаяся церковная звонница, и меня резко шнырнуло в ностальгию: пятнадцать лет назад, не меньше, начальные титры глупенькой многосерийной комедии про священников, которую я подростком обожал смотреть по телику. Мы проезжали тоннели и длинные скальные вырубки, и меня увлекли воспоминания. Дальше железную дорогу плотно обступили деревья, и Шеффилд возник внезапно: длинные террасные дома под небом средиземноморской синевы — и все это на краю хребта, на невозможной высоте, чуть ли не на самой вершине. Моим глазам с размаху открылся захватывающий городской пейзаж: литейные заводы и фабричные трубы у железной дороги показались крохотными и незначительными перед одной лишь высотой утесов, куда фалангами жилых кварталов дерзко возносился город. Я не был готов лицезреть столь внезапную и суровую красоту.

„Суровая красота“ — зачем мне здесь эта фраза? Я город пытаюсь описать — или это лицо Элис накладывается на мрачное достоинство строений и оттого моим попутавшим глазам они кажутся изумительными? Разумеется, я думал об Элис, когда сквозь толпу встречающих на станции пробралась Джоан; стоило ей приветливо улыбнуться и нетерпеливо помахать, как сердце мне затопило унынием. Джоан потолстела, не красилась и выглядела нескладной простушкой. (Наблюдения нелестные, я знаю, — но лучше во всем признаваться честно.) Она сокрушила меня в объятиях, влажно чмокнула в щеку и потащила за собой на стоянку.